— Я останусь, — сказал Митя, — хоть до утра простою.

— Ты простудишься, — сказала Римма. — Я с тобой побуду.

— Нет, — возразила Зоя Платоновна, — вы пойдете со мной. Покажете самый короткий путь.

— Правильно, — сказал Митя. — Веди ее, Риммуля.

И Зоя Платоновна с молодой женой поспешили обратно. На перекрестке они остановились.

— Здесь две дороги, — сказала Римма. — Одна через парк, другая по улице.

— По улице мы сами сюда бежали.

— Ага.

— Тогда пошли через парк.

— Поздно уже, — сказала Римма. — Может, не пойдем?

— Долой сомнения, девочка, — сказала Зоя Платоновна. Римма вздохнула, и они вошли в парк.

Днем он был светлым, веселым, там играли дети. Сейчас, в осеннюю пустоту, под начавшимся снова дождем, парк был безнадежно пуст, темен и тревожен.

Они шли быстро, Зоя Платоновна иногда останавливалась, заглядывала под кусты — Римме непонятно было, что она там надеялась высмотреть.

— Нет, — сказала Зоя Платоновна, — в кусты он не стал бы прятать, кто-нибудь случайно может заглянуть — чего только не бывает. Поэт Крымский — человек, не склонный к авантюрам.

— Ой! — крикнула Римма, бросаясь к Зое Платоновне.

Из кустов на дорожку с треском выбрался молодой человек в большом подпитии.

— Гуляем? — спросил он.

— Гуляем, — сказала Зоя Платоновна. — Спасибо за внимание.

— Вот именно, — сказал молодой человек и пошел к выходу.

— Видишь, — сказала Зоя Платоновна, которая сама перепугалась, — а ты боялась. В этом лесу водятся только мирные дикари.

Через несколько шагаов она первой замерла от ужаса: перед ней возникла высокая белая фигура — такого высокого привидения Зое Платоновне видеть еще не приходилось, честно говоря, ей вообще еще не приходилось видеть привидений.

— Не бойтесь, — сказала Римма, прижимаясь к Зое Платоновне. — Это статуя. Для красоты, понимаете?

— Понимаю, — прошептала Зоя Платоновна. — Статуя командора.

Хотя, конечно, это была статуя не командора, а девушки с веслом.

Следующую статую, читающего юношу, они миновали уже почти без страха, от дискобола, правда, метнулись в сторону, но вот когда проходили мимо колхозницы со снопом, то даже засмеялись.

За парком, на небольшой площади, стояла церковь. В ней было светло.

— Ага, — тихо сказала Зоя Платоновна. — Это вариант.

— Пошли в церковь?

— Пошли.

В церкви шла поздняя служба. Несколько бабушек толпились у алтаря, сонная женщина торговала на входе свечами. Было тепло, сухо и пахло свечным дымом и ладаном.

При появлении в этом уютном и благостном мире двух растрепанных, промокших воительниц, внесших под своды храма суетность бренного мира, в церкви возникла тревога, бабушки испуганно обернулись, а когда одна из воительниц, та, что постарше, метнулась к книге, лежавшей на подставке перед батюшкой, тот от неожиданности даже замолк.

— Простите, — сказала батюшке Римма, — мы альбом ищем. Нам вашего не надо.

— Пожалуйста, — ответил батюшка.

Нет, подумала, смущенно ретируясь, Зоя Платоновна. Здесь бы он не оставлял. Ему нужно место, которое не закроют до утра.

Из церкви они пошли уличкой, дождь усилился. Калитка в одном из домов была приоткрыта. Римма сунулась зачем-то туда — навстречу ей выскочил пес, хорошо еще, что он испугался не меньше Риммы, и они отскочили друг от друга. По знакомому переулку они шли совсем медленно, заглядывая под деревья и в кусты, будто искали особые ночные грибы. Потом остановились перед открытым окном — протяни руку, возьмешь альбом. Так просто…

— Ну что ж, — сказала Зоя, — неудача.

— Погодите, я Мите свитер возьму, — сказала Римма, — и плащ. И вам тоже.

Поджидая Римму, Зоя Платоновна еще раз мысленно повторила их путь. Нет, альбом спрятать негде. Значит, поэт успел забежать к кому-то из знакомых. Или прошел таким путем, о котором Римма не знает.

Обратно они шли медленно, печально, по сторонам почти не глядели. Если их старьевщик перехитрил, то альбом пропал совсем. Зоя Платоновна подумала, что плохо оставаться совсем без денег, в командировке, в чужом городе, придется домой посылать телеграмму. Нелепо.

Они шли парком, церковь осталась сзади.

Римма сказала:

— Вы не беспокойтесь. Мы вам деньги все равно отдадим. Мы же понимаем, что вы для нас старались.

Вышла луна. Неожиданно стало светло, словно высоко в небе включили холодный фонарь. На аллее показалась компания ребят и девушек, которые нестройно, но громко пели о любви и дальних дорогах.

Женщины миновали статую колхозницы, потом дискобола.

Зоя Платоновна вдруг остановилась.

— Чего? — спросила Римма.

— Это не просто читающий юноша, — сказала Зоя Платоновна, — это юный Пушкин в Детском селе. Читающий Пушкин, понимаешь?

— Может быть, — сказала Римма, — никогда не приглядывалась. Они тут всегда стоят. С моего детства.

— Вот именно.

Зоя Платоновна показала ей на высокий побеленный постамент статуи. На белой краске подсветом луны был виден след грязной подошвы.

— А ну-ка, подсади меня, — сказала Зоя Платоновна.

— Вы что?

— Не возражай, — сказала Зоя Платоновна.

Римма подчинилась. Зоя Платоновна оказалась совсем не тяжелой. Она подтянулась, ухватившись за колени юного гипсового поэта.

Компания молодых людей поравнялась с ними и остановилась в изумлении.

— Бабушка, упадешь! — крикнул, кто-то из них. Остальные засмеялись.

Не обращая внимания на шутки, Зоя Платоновна добралась до большой гипсовой книги в руках поэта. Взяла то, что лежало поверх нее.

— Прыгаю! — сообщила она затем.

— Ловим! — закричали ребята.

Они сбежались к постаменту и подхватили бабушку. Зоя Платоновна одной рукой отряхнула юбку, в другой она держала альбом.

— Зачем у Пушкина книжку отняла? — спросил кто-то из ребят.

… — Книга на месте, — сообщила Зоя Платоновна. — Это, так сказать, второе издание.

Альбом был мокрый, она спрятала его под плащ.

— Как вы догадались? — поразилась Римма.

— Самое надежное место, — сказала Зоя Платоновна. — Снизу не увидишь, что там читает Пушкин. А он, оказывается, читает свой собственный автограф. А теперь побежали, Митя, наверное, совсем замерз.

И они бежали, мокрые, продрогшие, но не чувствовали ни дождя, ни холодного ветра.

Вдруг его охватило нетерпение, суматошная нервная спешка. Надо было скорее, скорее все сделать, пока никто не заметил, никто не пришел. Хотя кто мог прийти сюда, в дачный поселок, в ноябре на рассвете… Пусто, последние бурые листья, пропитанные водой, собираются кучками в углублениях земли и чавкают под ногой. Грязь, земля тяжелая, небо свинцовое, из всех птиц осталась одна ворона, уселась на горизонтальной ветке сосны, ей бы спать, чего неймется? Ворона раза два каркнула, склонив голову. Сейчас бы выстрелить в нее, пристрелить — и дело с концом. И хоть у него отродясь не было пистолета или ружья, он вдруг испугался собственного желания, как будто уже был готов к выстрелу — представил, какой гулкий получился бы шум, как покатилось бы эхо выстрела над дачным поселком, до самой станции. И вот кто-то уже спешит сюда, посмотреть, на какой даче остались люди, кто стрелял, кого убили.

Он очень спешил, главное было — успеть, пока не рассвело совсем, пока по дороге кто-нибудь не прошел или не проехал, ведь кусты облетели, и теперь с дороги весь участок просматривается как на ладони. Он взял коробку для шитья — там нитки, иголки, какие-то тряпочки, потом у зеркала увидел начатую бутылочку духов «Красная Москва», схватил и ее, еще попалась чашка с розочками — почему надо было брать и чашку, он не смог себе объяснить, но чашка имела отношение к жене, чашка могла быть связана с ее исчезновением. Предметы, которые раньше были незаметны, растворялись в комнате и на кухне, сейчас прямо лезли в глаза, отовсюду, из каждого угла кричали о его жене. И для того чтобы она исчезла окончательно, навсегда, для всех, для любого любопытного глаза, надо было соскрести все ее следы, до последнего.