Директор, положивший всю сознательную жизнь на изобретение машины времени, выступал третейским судьей. Все свои речи он кончал словами:

— Но истина дороже!

Он верил в то, что машина времени заработает, и занимался ее усовершенствованием.

В подобной ситуации трения неизбежно выплескиваются наружу. Призванная жалобами ревизия высказала свои опасения, но ассигнования пока не были срезаны — направление поиска было признано прогрессивным, а результаты — внушающими надежду.

Директор был человеком замкнутым, неприятным в общении, и злые языки утверждали, что он не видит своих современников, потому что живет в будущем.

Шестьсот сорок первый опыт увенчался успехом.

Хрононавт Воскобоев в нужный момент растворился в воздухе и возник вновь через три часа восемнадцать тревожных минут.

К тому времени вокруг кабины времени собрался весь институт.

Хрононавт вышел из кабины усталый, но довольный. Он поднял вверх большой палец и сказал:

— Я там был.

Эти слова вошли в историю. Но далеко не сразу.

Пока что под аплодисменты научных сотрудников хрононавт пожал протянутую руку директора, и многие заметили, что он странно и даже с сочувствием смотрел в глаза академику Стассу. Видно, почувствовав что-то неладное, академик строго произнес:

— Попрошу немедленно пройти ко мне в кабинет.

В кабинет он допустил лишь врача, который начал тут же проводить наблюдения над здоровьем хрононавта, а также двух профессоров, своих заместителей по научной части.

— Итак, — сказал он, — вы утверждаете, что побывали в будущем?

— Точно так, — ответил Воскобоев. — Проверил по календарю.

— В контакты вступали?

— Старался избегать, — ответил Воскобоев. — Но там меня уже ждали. Они знали, что я прилечу.

— Разумеется, — сказал заместитель директора по научной части.

— Где доказательства? — спросил директор.

Подобное недоверие к собственному сотруднику, совершившему научный подвиг, могло показаться странным, но дело в том, что еще три дня назад в частной беседе хрононавты шутили, что в случае очередной неудачи они сделают вид, что все в порядке, — надоели неудачи.

— Мне ничего не дали, — сказал Воскобоев. — Покормили обедом, провели по городу, показали достопримечательности. Объяснили, что есть правило — ничего по времени не носить, иначе получатся неприятности.

— Разумеется, — сказал заместитель директора по научной части.

— Не может быть, — сказал директор, — чтобы вы сами, Воскобоев, не приняли мер. Я не верю.

Воскобоев печально улыбнулся.

— Они сами сказали, — ответил он. — Они мне там сказали, что вы обязательно будете требовать доказательств.

— И что?

— Они сказали, что вы умрете шестого октября.

Директор побледнел и ничего не сказал.

Его заместитель вскочил с кресла и воскликнул:

— Ну это уж ни на что не похоже! Это недопустимо. Это сведение личных счетов.

— Я бы и рад промолчать, — сказал Воскобоев.

— Но истина дороже, — закончил эту фразу директор.

Врач, который держал хрононавта за руку, щупая пульс, неожиданно вмешался в разговор и спросил:

— А какова причина смерти?

— Не сказали, — развел руками Воскобоев. — Поймите же, мне самому неприятно. Может, они пошутили?

— Нет, — криво усмехнулся директор. — Это самое лучшее доказательство. Значит, осталось три недели?

— Три недели, — согласился Воскобоев.

— Это лучший подарок, который вы мне могли сделать, — сказал директор.

Всем было не по себе.

Директор просил не распространять эту новость по институту, но, разумеется, через полчаса об этом знали все, вплоть до вахтера. Одни воспринимали новость как доказательство путешествия во времени, но большинство было убеждено, что Воскобоев нехорошо пошутил.

За последующие три недели было проведено еще шестьдесят две попытки отправиться в будущее. Все провалились.

Воскобоев ходил подавленный, но от своих слов не отказывался. Общественное мнение в институте осуждало хрононавта. Никто практически ему не верил. Директор вызвал его к себе и еще раз расспросил. Воскобоев сказал:

— Как честный человек, я не могу изменить показаний. Хотя мне хочется, чтобы вы жили и получили Нобелевскую премию.

— Истина дороже, — ответил директор. — Я согласен умереть. Пускай мне ее вручат посмертно.

Директор жил в доме на территории института. Он был одиноким человеком, потому что всю жизнь трудился ради машины времени и ему некогда было обзавестись семьей. Вечером шестого октября никто не ушел домой. Сотрудники института толпились в саду вокруг дома и делали вид, что они оказались там случайно. Несколько друзей и ближайших помощников директора собрались у него, пили чай, делали вид, что ничего не происходит. Директор отдавал распоряжения своему заместителю на случай его, как он выразился, отсутствия, а тот записывал указания.

Где-то часов в одиннадцать вечера, когда сотрудники начали расходиться по домам, чувствуя себя одураченными, к директору ворвался Воскобоев.

— Есть выход! — закричал он. — Мы вас сейчас же отправим в будущее. Там вас вылечат.

— Я не болен, — ответил директор. — И готов пожертвовать собой ради большой цели.

Он обернулся к заместителю и продолжал давать указания.

Вскоре пробило двенадцать часов.

С последним ударом все присутствующие в комнате осуждающе посмотрели на Воскобоева.

Тот растерянно развел руками.

А директор вдруг улыбнулся и сказал:

— А неплохо, что обошлось. Я уж поверил…

— А истина? — спросил Воскобоев. — Разве она не дороже?

— Истина… — сказал директор, схватился за грудь и умер. Сердце не выдержало ожидания смерти.

Когда все поняли, что директора не спасти, то накинулись на Воскобоева, считая, что тот перегрузил нервную систему директора и убил его.

Институт чуть было не закрыли.

Воскобоев перешел на другую работу.

Путешествия во времени удалось стабилизировать только через полтора года, уже при другом директоре. И тогда выяснилось, что Воскобоев не лгал. Но удивительно другое: доверия к себе он не вернул. И на торжественную церемонию по поводу присуждения директору Нобелевской премии его даже не пригласили. Хотя он был первым в мире хрононавтом.

Существует мнение, что, промолчи Воскобоев, директор бы прожил еще много лет.

Настоящие записки относятся к последнему году жизни Леонида Ильича Брежнева. В то время их публикация была совершенно исключена: система гробового умолчания и всеобщей добровольной амнезии работала без сбоев. Половина Красноярской области могла провалиться под землю, но, если там не оказалось случайного интуриста, мы эту новость игнорировали. Об ашхабадском землетрясении я узнал через двадцать лет после гибели города, а об афганской войне — только с началом вывода наших войск. Раньше я полагал, что мы оказываем там бескорыстную помощь продовольствием и товарами ширпотреба.

Не знаю, что заставило меня зафиксировать на бумаге обстоятельства Великого голосования. Возможно, предчувствие кончины Генерального секретаря.

Я видел Кабину собственными глазами. В конце октября она спустилась на берегу Москвы-реки возле Звенигорода, на территории академического пансионата. Опустилась на рассвете, без фанфар и фейерверков, между оранжереей, где выращивают розы и гвоздики для дружественных организаций, и спуском к лодочной пристани.

Кабина выглядела скромно и была похожа на цельнометаллический гараж. Ее крыша светилась, а стены были матовыми. Дверь закрыта.

Когда директор пансионата, разбуженный садовником, подошел к Кабине, он счел ее чьим-то хулиганством, постарался открыть дверь, но не смог.

Пока ждали вызванную милицию, Кабина начала вещать.

Она вещала, а мы, отдыхающие, окружили ее тесным кольцом.

Голос Кабины был глубоким, низким, без акцента.

«Жители Советского Союза, — говорила Кабина. — Мы, психологи Великого содружества галактических цивилизаций, проводим эксперимент, в котором просим вас принять участие. Наша цель — установить, кто из покинувших мир живых самый любимый и популярный человек в вашей стране. Через три дня, в двенадцать часов по московскому времени, все жители СССР услышат сигнал. Услышав, они должны мысленно произнести имя любимого человека. То лицо, которое наберет наибольшее количество пожеланий, оживет внутри этой кабины таким, каким оно было в момент кончины, но здоровым и жизнеспособным. Думайте, дорогие братья и сестры».