— Конечно, мало шансов! Но ведь все знают, что Сидор Сергеевич Грянулло…

— Он не Крымский-Москвич?

— Это поэтический псевдоним. Сидор Сергеевич заведует киоском по сбору макулатуры.

— Ясно, — сказала Зоя Платоновна. — И в периоды, когда макулатуры перебор, он строчит поэмы.

— Он давно пишет, — сказала Сонечка. — Сколько я себя помню. И носит. Он и в область посылал, и в Москву, но с нами он особенно настойчивый. Ну, держимся, держимся… а потом сдаемся. Тема правильная, а стихи печатать положено — это же творчество.

— Все-таки свой, доморощенный, — не удержалась Зоя Платоновна. И тут же подумала, ну зачем она лезет в чужие дела? Если тому пожилому Мите в пижаме хочется истины, пускай сам пойдет в киоск вторсырья, побеседует по-мужски с Крымским-Москвичом. Преступления не совершено, никакого преступления… ну и хорошо. А спекуляция? Андреев продан Сонечке дороже, чем стоит бумага, на которой он напечатан.

Газик съехал с шоссе на проселочную дорогу и, почти не снижая скорости, помчался к колхозу. Стало трясти. Сонечка грустила. Зою Платоновну подкинуло посильнее, она ударилась головой о брезент, и тут же вспомнила: эти строки записаны неправильно. «…Ради сладкого труда, ради вольности высокой собралися мы сюда…» Вот так должно быть. Но почему?

— А кто у вас ведает литературой?

— Специально никто, сами понимаете, — сказала Сонечка. — Но вся культура на Мухоморине. Культура и молодежь. Он буквально разрывается. Народу у нас мало… Поэзия в газете не на первом месте.

— Мухоморин сам стихи пишет?

— Он по образованию техник.

— Ага, — сказала Зоя Платоновна. — Ради вольности высокой…

Когда они вернулись из колхоза, Зоя Платоновна, наскоро перекусив в буфете, отправилась в школу № 2, гимназическое здание с колоннами, которое стояло на той же площади, что и гостиница.

Она поднялась в учительскую. Зоя Платоновна двадцать лет проработала в школе, преподавала историю, во многих школах побывала и не могла никогда отделаться от ощущения, входя в учительскую, что она здесь уже была. Наверное, так случается с пилотом, попавшим на незнакомый аэродром. То же дело, те же проблемы, те же люди и столы… или бензовозы.

Ей повезло. Преподавательница литературы старших классов, очень толстая смешливая курчавая брюнетка, еще была на месте и даже никуда не спешила. Зоя Платоновна отрекомендовалась ей, потом они поговорили о всяких пустяках, о Москве, где Ирина Федоровна не была двенадцать лет, но собиралась поехать будущим летом, о смерти актера Высоцкого, подробности которой интересовали всех в этом городке, но о чем ничего сенсационного Зоя Платоновна рассказать не могла. Потом Зоя Платоновна перешла к делу.

— Вы городскую газету читаете? — Спросила она.

— Разумеется. — Ирина показала на растрепанную подшивку, лежавшую в углу на столе.

— Вам не встречалось там имя Крымского-Москвича?

Молоденькая учительница биологии, которая из любопытства не уходила домой, делала вид, что листает журнал, а в самом деле старалась не пропустить ни слова из разговора знатных дам учительского мира, хихикнула.

— Про октябрят, — улыбнулась Ирина. — Мы об этом даже хотели письмо в газету написать. Нельзя же так обращаться с поэзией. У нас город старинный, с традициями…

— У нас Батюшков дважды останавливался, — быстро сказала биологичка, — и Тургенев проезжал. У нас школьный музей будет. Обязательно сделаем, когда директор помещение выделит.

— Я была буквально возмущена, — сказала Ирина Федоровна, — а потом как стала смеяться… так и смеялась до утра. Не поверите. А вас почему это интересует?

В самом деле, подумала Зоя Платоновна, почему это меня интересует? Неужели я с возрастом становлюсь этакой занудной бабусей, которая всюду сует свой нос и пишет письма в газеты, чтобы в соседнем доме перестали играть на тромбоне? Что меня дернуло отправиться в школу? Неправильность в словах стихотворения местного старьевщика? И какое мне дело до местного старьевщика? Что это, врожденное чувство справедливости? Зачем тогда тратить силы по пустякам? Ну, знакомые строчки. В поэзии теперь уже почти все знакомое. Один известный поэт написал очередное стихотворение о любви и заявил во всеуслышанье, что «тема любви наконец закрыта». Никто не послушался этого революционера. И продолжают писать о любви, пользуясь несколькими рифмами и того меньшим числом стихотворных размеров.

Наверное, дело в том, что она — азартный человек, авантюрист. В облике скромной пенсионерки. И когда ей судьба показывает уголок тайны, в странно устроенной душе Зои Платоновны вспыхивает испепеляющий огонь желания эту тайну разрешить. Даже если эта тайна остальному человечеству кажется совершенным пустяком.

— Я прочла последние произведения Крымского-Москвича, — сказала Зоя Платоновна. — Вы их видели?

— Мы после того стихотворения на его фамилии глаза зажмуриваем, — сказала Ирина Федоровна.

— И псевдоним у него дикий, — заметила биологичка.

— А я вот не зажмурилась, — сказала Зоя Платоновна. — Можно, я вам покажу?

Она раскрыла подшивку, стала листать. Учительницы поднялись, склонились над подшивкой. Вот и стихотворение.

— Скажите, вам оно ничего не напоминает? Биологичка первой пробежала его глазами и сказала:

— Значительно лучше. Он что, курсы кончил?

— Курсы… — сказала задумчиво Ирина Федоровна. — Нет, не курсы. Кто же это… кто же это…

— А если труд будет сладким, а вольность высокой? — спросила Зоя Платоновна.

— Ах! — обрадовалась Ирина Федоровна. — «Песня» Николая Михайловича, он ее в двадцать седьмом году написал. Дура я, дура старая…

— В двадцать седьмом БАМ еще не строили, — сказала биологичка.

— «Благодетельною силой / С нами немцев подружило / Откровенное вино», — сказала Ирина Федоровна. — Вы, голубушка, ошиблись в своих расчетах на сто лет. Речь идет о поэте Николае Михайловиче Языкове, современнике Пушкина.

— А как же БАМ? — Биологичка никак не могла смириться с мыслью о литературном воровстве.

— Ну а это? — спросила Зоя Платоновна о предыдущем стихотворении.

— Это? Дай бог памяти… колхозные поля… а если без них? Это не Дельвиг, а? Очень похоже, что это Дельвиг.

— Ой! — сказала биологичка — Такой скандал в нашем городе… Самый настоящий плагиатор. А я думала, они бывают только в больших центрах…

К четырем часам Зоя Платоновна вернулась в редакцию и увидела наконец самого Крымского-Москвича, он же Грянулло. Поэт не почувствовал опасности, когда Зоя Платоновна вошла в комнату, где Мухоморин выслушивал его монолог. Он кинул равнодушный взгляд на незнакомую бабку. Зоя Платоновна села за свободный стол и сделала вид, что пишет.

Крымский-Москвич, согбенный мужчинка неизвестного возраста, подчеркнуто и даже принципиально серый, будто покрытый пылью, медленно и солидно водил в воздухе перед лицом юного Мухоморина пачкой исписанных листов бумаги и ровным, занудным, всепроникающим голосом повторял:

— Моему новому циклу нужно место по праву. Я разные темы охватил, можно сказать, в комплексе, понимаешь?

— Нет места, Сидор Сергеевич, — отбивался Мухоморин. — Нету, откуда у нас место — всего две полосы, и выходим три раза в неделю. Сами понимаете.

— Вопрос об важности, — говорил поэт. — Вопрос об качестве. Я же не с улицы пришел, я сюда каждый день, можно сказать, прихожу. Если печатать не будешь, я напишу, знаешь, не стихами, железной прозой напишу, какие зажимы здесь у вас происходят. А сам в Москву поеду, печататься там начну, тогда заплачете горючими слезами, что мой талант губили…

— Но мы же обещали, Сидор Сергеевич, — сказал юный Мухоморин. — Мы ваше стихотворение берем. При первой возможности…

— Все ясно — сказал поэт. — Сначала печатали, а потом преграды пошли. Это знак, да? Знак, да?

Мухоморин пожал плечами, глядя в стол. Он предпочитал отмалчиваться.