— Я подумала, — произнесла мать, — о той легкости, с которой завязываются в наши дни интимные отношения в среде молодежи. Мне приходилось наблюдать на Южном берегу Крыма, как внешне добропорядочными девушками овладевает какое-то специфическое курортное остервенение. Нет, я не ханжа…

Шатенка была причесана на прямой пробор и напомнила Вячику девушек с акварелей пушкинских времен. Слово «остервенение» с ней никак не вязалось.

— Ты меня слушаешь? — спросила мать. — Ты не забыл ключ? Может случиться, что я буду на конференции, когда ты вернешься.

Фраза была сказана слишком громко, в расчете на аудиторию. Аудитория не обратила на фразу внимания.

Люда работала в библиотеке, была моложе Вячика на тринадцать лет, и в начале зарубежного путешествия ее смущали робкие знаки внимания старшего экономиста. Может, даже не сами знаки, а ирония, с которой относились к ним окружающие.

От смущения Люда была с Вячиком суха и официальна, пока однажды в автобусе не зашел разговор о книге Маркеса, и Вячик в споре оказался союзником Люды. А вскоре у Вячика обнаружились два достоинства, занимавшие верхние ступеньки на шкале моральных ценностей Люды: он был добрым и начитанным. Люда перестала его чураться.

А Вячиком овладела непривычная говорливость. Ему хотелось, чтобы Люда знала о нем все, начиная с воспоминаний о раннем детстве. Он не сразу сообразил, что происходило это оттого, что Люда была идеальной слушательницей, заинтересованной и благожелательной.

И ничто не предвещало (так казалось Люде) каких бы то ни было перемен в этих ровных отношениях.

Как-то вечером они стояли на берегу Темзы. В спину им косились печальные граждане города Кале с одним большим городским ключом на всех — творение великого скульптора Родена. Темза была неширока, другой, правда, они и не ждали, а на том берегу тянулись здания с открытки, купленной Вячиком еще в аэропорту.

— Вы не замужем? — спросил неожиданно для себя Вячик.

— Я раздумала, — ответила Люда. — Он хороший человек, но у нас с ним совершенно разные интересы.

Вячик с грустью подумал, что Люда еще очень молода и потому может судить и решать так категорично. С возрастом жизнь усложняется.

— Наверное, вам не следовало задавать такого вопроса, — сказала Люда.

— Почему?

— Это вмешательство в мою личную жизнь. — Люда вдруг улыбнулась и добавила: — Смотрите, какой смешной пароходик! Очень древний. Я же не спрашивала, почему вы не женаты.

— В этом нет тайны, — признался Вячик, любуясь ее строгим, четким профилем. — Я привык жить с мамой.

Люда обернулась к нему, и тонкие высокие брови удивленно приподнялись.

— Понимаете, мама не представляет себе иной жизни. Она давно рассталась с отцом, я у нее единственный сын, единственный по-настоящему близкий человек.

— А дальше как? — Вопрос вырвался у Люды непроизвольно. Ей не хотелось допрашивать Вячика.

— Дальше? — Вячик пожал плечами. — Не знаю.

— Знаете, что я думаю? — сказала Люда, помолчав. — Вы, наверное, никогда еще не любили изо всей силы. А если это произойдет, вашей маме придется смириться.

— Сомневаюсь, — возразил Вячик. — Мама никогда не смирялась.

В последнюю ночь в Лондоне Вячик принялся писать стихи. Для того чтобы не разбудить Завадовского, жившего с ним в одном номере, Вячик ушел в ванную, где искал рифмы, сидя на эмалевом бортике и опершись спиной о горячую трубу. Как назло, Завадовский среди ночи проснулся и, сонный, ворвался в ванную. Вячикина пижама была распахнута, обнажая подушечный живот, грудь, гладко переходящую в округлые плечи. Вячик не сразу опомнился. Его толстые пальцы крыльями синицы, закрывающей детей от коршуна, метались по листу блокнота.

Завадовский, несмотря на клятвенные обещания, не удержался, назавтра же поделился с остальными своим открытием. За обедом Мария Петровна, пожилая дама, невзлюбившая Люду, попросила Вячика прочесть стихи. Вячик ушел из-за стола, не доев желе, а Люда, поняв, в чем дело, тихо заплакала и ушла тоже. Завадовский не рад был, что затеял эту историю. Люда разыскала Вячика в баре гостиницы, где тот истратил половину своей валюты на три стаканчика виски.

Это происшествие изменило отношение Люды к Вячику. Не столько из-за самого факта поэтических упражнений старшего экономиста, хотя Люде это польстило, сколько потому, что Вячик пострадал и был унижен из-за своих к Люде чувств.

Вячик заподозрил в поведении Люды жалость, а мама всегда учила его отвергать это чувство как позорное. Но так как в течение оставшейся недели вся группа, за немногим понятным исключением, взяла за обычай опекать их и всегда получалось, что они оказывались на соседних местах в автобусах или за столом, то Вячик несся, почти не сопротивляясь, в быстром и сладостном потоке странного безвременья.

Они гуляли вечером по Ливерпулю, городу, не предназначенному для романтических прогулок, замкнутому и занятому собственными делами, и оттого, что прочим людям не было до них дела, ощущали единение душ, редкое даже у людей, знающих друг друга давно и близко.

И вдруг Вячик ощутил приближение этого чувства.

Он не был уверен, правильно ли угадал его, потому что в нем в тот момент уживалось столько разных чувств, что даже дрожали пальцы. Но признаки совпадали. То же состояние эйфории, счастливой отрешенности от забот и щекотного предчувствия того, что через минуту, час, день все будет так же хорошо. Или еще лучше.

— Я бы сейчас мог что-то сделать, — произнес Вячик торжественно.

Люда не ответила. Но неожиданно остановилась. Они стояли у витрины, в которой изгибалась изможденная девушка в норковой шубе, любуясь своими изящными, умело раскрашенными гипсовыми пальцами. Небо над улицей было зеленым, и Вячику вдруг показалось, что они в воде, а Люда — русалочка, печальная и беззащитная.

— Я знаю, — сказала Люда. — Я вас понимаю.

— Нет, я не о том. — Вячику очень хотелось, чтобы Люда поняла его правильно. — Я не вообще, а об особом чувстве. Мама даже хотела отвести меня к психиатру.

Люда подняла брови. Вячик смешался и неожиданно спросил:

— Вам бы хотелось такую шубу?

— Нет, — ответила Люда, все еще глядя в упор на Вячика. В ее зрачках отражались искорки — огни реклам. Люда дотронулась до его руки, и Вячик замер, боясь спугнуть ее пальцы.

— Ты знаешь, — начал он очень тихо, — у меня так бывает, когда эмоциональный подъем. — Вячик другой рукой снял очки и сунул их в нагрудный карман. Люда убрала руку.

— Вы почему сняли очки? — спросила она.

— Очки? Ах да. — Очки тут же вернулись на место. — А что?

— У вас был такой вид, будто вы хотели меня поцеловать.

— Ой, нет, ни в коем случае! — поспешил ответить Вячик.

— Я так и не подумала, — строго сказала Люда.

Что-то он забыл. Что-то потерялось за эти минуты. И не только в нем, в Вячике, но и в Люде. Люда сказала:

— Уже поздно. Пора в гостиницу. Может быть, вернемся?

Вячику надо было сказать «нет», потому что в вопросе не было уверенности и желания вернуться. Но он послушно кивнул головой, и они пошли к гостинице.

— А почему вы рассказали о психиатре? — спросила вдруг Люда минут через пять. И Вячик, который думал, что Люда сердита на него за то, что он чуть было не поцеловал ее на улице, у витрины, обрадовался вопросу.

— Мама очень хочет, чтобы я был солидным, — объяснил Вячик. — И когда она узнала, что я могу так поступать с вещами, она испугалась, что это ненормально.

Тогда, года два назад, он сдал последний кандидатский экзамен, и была очень хорошая погода. Даже такого сочетания порой достаточно для счастья. Вячик возвращался домой и понимал, что он всесилен. «Я, наверное, могу летать», — сказал он себе, сворачивая в переулок. И даже поднял руки, словно примеряясь, но руки прорезали воздух и вернулись к бокам. Нет, летать он не мог. И тогда он увидел спичечный коробок, лежавший шагах в трех на тротуаре. Остановился, потому что его новая сила была каким-то образом связана с тем спичечным коробком. Коробок был белый с красной надписью «Гигант». Надо убрать коробок с тротуара, понял Вячик, но подходить к коробку и наклоняться было слишком просто. Тогда он приказал коробку уйти с дороги. Коробок не хотел слушаться. Пришлось напрячься и даже снять очки, которые мешали приказывать. Борьба с коробком продолжалась минуты две, и прохожие с удивлением оглядывались на высокого сутулого мужчину, который стоял на тротуаре, вперив взгляд в некую точку впереди, и делал непроизвольные движения корпусом. Коробок готов был уже подчиниться, но тут шедший навстречу мальчишка наподдал его ногой, и тот отлетел в сторону. Вячик проследил глазами за полетом коробка и в этот момент понял, что, лишенный поддержки, тот теперь в его власти, — он перехватил в воздухе его взглядом и заставил, изменив направление полета, опуститься в урну, стоявшую у стены дома.