— Простите, что мы так не к месту ворвались к вам. Но я назначен куратором вашего проекта и попросил бы вас провести для меня небольшую экскурсию по строительству.

Вот так. С нужной долей твердости, даже приказа. Но интеллигентно.

Шавло с приязнью смотрел на замнаркома. Простое крестьянское скуластое лицо. Резкие морщины, волосы бобриком. Светлые, пшеничные волосы, и не поймешь, тронуты ли они сединой или нет. Сколько ему лет? Наверное, под пятьдесят. На груди орден Красного Знамени. В конце концов, даже по теории вероятности в НКВД должны быть и порядочные люди. Особенно после того, как вместе с Ягодой полетели самые одиозные палаческие головы. Возможно, Вревский и есть новое поколение чекистов.

— Я приглашу начальников участков? — спросил Шавло, не оборачиваясь к Алмазову, будто того и не было. «Мальчик ты, мальчик, — подумал Вревский. — Он же тебя выпорет за попытку бунта на корабле. Но это уже не мое дело. Я — высшая благородная инстанция. Я прихожу на выручку слабым и несчастным, как товарищ Чапаев на боевом коне».

— Нет, не беспокойтесь, Матвей Ипполитович. Мне достаточно вашего с Ян Яновичем общества.

— Мы можем пригласить специалистов, теоретиков, экспериментаторов. — Шавло вел себя как школьник, к которому в гости пришли товарищи, и он спешит показать им всех своих солдатиков. — У нас тут три академика есть.

— Вы для меня — три академика. — Вревский растянул в улыбке щель рта. — И по дороге вы расскажете мне, почему бомба до сих пор не взорвана.

Алмазов почернел от злобы, но пока сдерживался, хватало ума понять, что его гнев может быть истолкован против него.

— Ян Янович, чего же вы стоите? — спросил Вревский.

Вревского, юриста по образованию, человека далекого от естественных наук и техники, вовсе не удивили масштабы обогатительных комплексов и лабораторий, даже подземные ангары, в которых будут рождаться последующие бомбы. Вревский не удивился размаху строительства хотя бы потому, что за последние годы нагляделся строительных площадок похлеще этой. Он сам курировал Магнитострой, бывал в Кузбассе, под Кривым Рогом, на Хибинах — куда только не кинет судьба бойца-чекиста! Но что поразило Вревского — так это испытательный стенд.

Неизвестно, кто придумал этот термин. В конце концов, термин был не хуже любого другого. Ведь бомбу следовало испытать. Не исключено, что все обещания Шавло и его сумасшедших академиков, как омолаживающая простокваша академика Богомольца, — чистая липа. Фукнет эта бомба — и дело с концом. Тогда утрем сопли, и полетят новые головы.

Конечно, и Алмазов, и его начальники предпочли бы сначала провести испытания на небольших макетах, два на два метра. Но оказалось, если верить физикам, с атомной бомбой это не проходит. Меньше чем определенная масса атомной взрывчатки ее не устроит. В руководстве НКВД на этот счет возникали большие сомнения, но ученые стояли на своем. И все проверки и перепроверки приводили к тому же прискорбному результату: для того чтобы узнать, рванет ли атомная бомба, надо сделать атомную бомбу и ее взорвать. Ни больше ни меньше.

И сделать это надо было как можно скорее. Пока Гитлер отложил работы за пределами теоретических изысканий, потому что ведущие физики-евреи удрали от него в Америку, а оставшиеся либо слабы, либо уверяют, что сделать такую бомбу дороже, чем завоевать Польшу. Так что Гитлер предпочтет завоевать Польшу — его ресурсы малы, усилия на пределе возможного. Он не может кинуть на изготовление бомбы сто тысяч человек и арестовать для этого тысячу лучших умов государства.

Но остается Америка. К ней переметнулись еврейские умы. Они ненавидят фашизм. А некоторые — коммунизм. В Америке есть мозги и есть такие деньги, о которых стране коммунизма не приходится и мечтать. И еще — у них уже есть приборы и заводы, на которых можно изготовить за месяц то, на что нам потребуются годы. Но этих лет у нас нет. Значит, надо получать оттуда. Над чем и трудится наша разведка. Хотя и ее возможности не бесконечны. Нам помогают настоящие коммунисты, патриоты, но агенты, человеческий материал, который приходится использовать, требует валюты и продажен. А активность нашей разведки ведет к провалам. Уже было несколько прискорбных провалов, и каждый заканчивался либо арестом наших людей в Германии или Америке, либо, если они убегали, — казнью дома. Людей не было, но заданий никто не отменял. Приходилось подскребывать по донышкам.

Есть сведения, что в Германии и в Америке уже встревожены, уже стараются сложить вместе кусочки странных узоров и понять, что такое изготавливают коммунисты, — мир империализма всегда настороже, всегда опасается коммунистов, своего неотвратимого противника.

Вревский, привыкший даже сам с собой рассуждать элементарно, понимал, что неудача с бомбой станет его последней неудачей. Эта бомба досталась ему как проклятие по наследству от погибших чекистов. Если все получится, лавры будут пожинать военные и лично товарищ Сталин. Если бомба провалится или спохватившиеся империалисты нас догонят и перегонят, товарищ Вревский получит пулю в затылок.

Машины остановились на высоком пологом холме, словно специально расположенном природой так, чтобы был виден с одной стороны комплекс заводов и лагерей, а с другой — испытательный стенд.

Если бы Вревский не был предупрежден и со свойственной ему обстоятельностью не изучил заранее фотографии, он бы изумился зрелищу. Но и сейчас чувство, овладевшее им, было близко к изумлению.

В километре от холма, а может, и ближе начинался город. Это был немецкий город, аккуратный и благополучный. Ближе к холму раскинулись какие-то склады и сараи, дальше начинались жилые кварталы — узкие кривые улицы, церковь, ратуша на небольшой площади… При внимательном изучении обнаруживалось, что город недостроен. Справа от него высились сооружения, которые не вязались с мирной европейской жизнью, — авиационный ангар, танкодром с боевой техникой, а рядом — карусели и парашютная вышка.

— Хотите поглядеть поближе? — спросил Алмазов.

— Давайте, — согласился Вревский.

Дальше пришлось идти пешком по целине — дорога была разбита. Порой по ней проползали, утопая в холодной грязи, тягачи, тянулись повозки, запряженные битюгами.

Уже на подъезде к городской окраине они догнали телегу, в которую были впряжены десятка два заключенных, — как бурлаки с картины художника Репина, они, напрягаясь, тянули груз бутового камня, рядом шли вохровцы, покрикивали на заключенных. Вревский отвернулся. Он понимал, что необходимость толкает Алмазова на столь варварские методы. Но видеть это было невыносимо. Ведь наступил тридцать девятый год, более двадцати лет минуло со дня Октябрьской революции.

— Мы беспощадны к изменникам Родины, — сказал Алмазов, словно читая неприятные мысли Вревского.

— Ладно уж, — отмахнулся Вревский. Ледяной ветер, бивший в лицо, проникал сквозь кожу и подкладку. — Ладно уж, разве я не понимаю, что вам никто не дает техники и даже гужевого транспорта, а требовать у нас все мастера.

— Точно, — сказал Алмазов.

— А вы, полагаю, научились уже не видеть? — спросил Вревский у Шавло.

— Я все вижу. — Матя встретил взгляд замнаркома.

— Это вредно, — сказал Вревский. — Это сокращает жизнь.

Внутри города все было устроено разнообразно. Некоторые улицы были замощены всерьез булыжником и торцами, другие остались грязными, жижа чуть не по колено. Город был невелик: улицы коротки, часть домов — декорации, но со стороны он выглядел убедительно. И нет смысла теперь спрашивать, кто придумал сделать такой испытательный стенд. Ясно, что идея в свое время понравилась Ягоде и не была потом отвергнута Ежовым.

Заключенные, которых охрана при виде начальства загоняла в тупики, подворотни и подъезды фальшивого города, выглядывали как могли, смотрели на генералов НКВД в сопровождении самого Шавло — многие знали, что он директор Полярного института, но ходили слухи, что он и сам зэк, как нередко бывало. Но вот зачем этот город — мало кто догадывался. Многие верили в нелепый слух, будто этот город возводится, чтобы снимать кино из жизни германского пролетариата, который борется с фашизмом. Но другие, понимавшие нелепость киноверсии, были близки к истине, полагая, что здесь готовятся испытать новое оружие… Иначе зачем здесь такая шарашка и профессора под конвоем.