Срыв у Алмазова произошел в середине марта 1939 года, после того, как не удалось провести испытания ни к Октябрьским, ни к Новому году. Ежов дал слово, что он сам расстреляет Алмазова и Шавло, если они не выполнят обещаний ко дню Красной Армии, но Алмазов, под давлением Мати и понимая, что тот прав, чуть не на коленях умолил пьяного и страшного в гневе маленького наркома подождать, пока кончится полярная ночь, — в мороз и в ночь испытания проводить бессмысленно — невозможно вести контроль и съемку. Кому нужны испытания ради того, чтобы показать миру еще одно полярное сияние?

Ежов не знал, подействуют ли эти аргументы на Сталина, но Сталин легко и сразу согласился еще чуть-чуть отсрочить испытания, чтобы вести их днем. Теперь Ежов регулярно доставлял Сталину материалы о состоянии атомных исследований в других странах, и Сталин понимал, что нас еще не догнали. Более того — разрыв еще больше увеличивается, если верить чекистам и нашим физикам: мы на пороге первого взрыва, они же пишут статьи в журналах и дают нам добавочную информацию.

Ежов, которому уже был подписан смертный приговор, цеплялся за проект, как за соломинку, не подозревал, что Сталин вырвет ее на следующий же день после испытаний — будут они удачны или нет. Народ устал от ежовского террора — Сталин в последние недели сам называл происходящее в стране ежовским террором и даже обсуждал конфиденциально с Берией перемены во внутренней политике — когда надвигается большая война, надо дать передышку, а то люди начинают связывать аресты и казни с именем самого вождя. И это недопустимо.

Со дня на день на строительство должен был приехать его новый куратор Вревский — это не сулило ничего доброго. Замкнутый, дотошный, с бульдожьей хваткой, Вревский был во всем противоположностью Алмазову. Вревский полагал Алмазова цыганским жульем, а Алмазов называл про себя Вревского крохобором и пауком. Они не выносили друг друга, хоть виделись лишь раза три в Москве.

14 марта Алмазов плохо выспался — он пил вечером со своими сотрудниками, чего раньше себе не позволял, но надо было с кем-то пить. Ночью ему снилось, что он снова с Альбиной и она так же ласкова и послушна, котеночек, любимый котеночек… От этого утром было еще гаже. Когда пришел к себе в управление, выяснилось, что за ночь случились всякого рода происшествия, и все, конечно же, неприятные, покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа, математик, профессор, причем нужный для проекта. На семнадцатом объекте взорвался газ — трое зэков погибли; газ был на вес золота, баллоны везли через всю страну. Завтра приезжает Вревский — мог бы еще несколько дней подождать, — и тут позвонил Шавло и сказал, что 1 апреля испытания не получаются, надо потянуть резину еще дней десять.

Алмазов ничего не ответил. Он бросил трубку и поехал в институт.

Дороги с весной совсем раскисли — сплошная грязь, а через две недели, как начнется апрель, станут еще хуже. Даже перед институтом не могли настелить. Алмазов закатил скандал хозяйственнику, который, на свое несчастье, попался ему на глаза у шараги, а тот ответил, что досок на тротуары не осталось, все стройматериалы ушли на строительство полигона. Это была ложь, наглое вранье, но Алмазову некогда было распутывать махинации прорабов и хозполковников.

Он ворвался в кабинет Шавло, не поздоровавшись даже с Альбиной и остальными в предбаннике — плевал он на них.

— Ты что! — закричал он высоким голосом, не закрыв за собой дверь в кабинет Мати. — Хватит! Теперь на твое место я могу поставить любого аспиранта, и он кончит лучше тебя.

— Ставь, — сказал Матя. Он, выйдя из-за стола и стоя перед Алмазовым, казался тому нарочито наглым и вызывающим.

Матя тоже жил на нервах, а в санчасти даже валерианки не было. И он тоже стал кричать на Алмазова. Дверь в кабинет оставалась открытой, и те, кто был в предбаннике, слышали скандал до последнего слова.

— Я знаю, на чьи деньги ты здесь сидишь! — кричал Алмазов. — Фашист проклятый!

— Лучше быть фашистом, чем якшаться с такими убийцами, как ты!

— Убийцами? — Алмазов был поражен. — Кто посмел назвать меня убийцей? Ты, который хладнокровно отправил на тот свет невинную женщину и убил старика? Ты, по которому плачет каторга? Да ты что, забыл, гад, кто тебя спас от вышки?

— Я даже не буду отвечать на твои пустые вымыслы, — сказал Матя, увидев открытую дверь и ощущая тишину за ней — люди боялись дышать. — У тебя расшатались нервы.

— Нет, не нервы. И ты знаешь, что не нервы. И у меня есть свидетель — у меня всегда есть свидетель.

— Так, значит, ты поэтому ее ко мне подселил! — не выдержал Матя. — Ты садист.

— Испугался, голубчик?

— В таком состоянии я с тобой разговаривать не буду!

— Нет будешь, иначе я тебя пристрелю.

— При свидетелях не пристрелишь, струсишь.

— Моя мечта — разрядить в тебя всю обойму. И меня оправдает любой суд.

— Посмотрим, кто нужнее там. Таких, как ты, вешают на каждом суку. А я один.

— Да ты… да я тебя!

— Катись ты к чертовой бабушке! — И Матя, который стоял близко к Алмазову, увидев движение того за пистолетом, к кобуре — комбриг никогда не расставался с оружием, — заломил ему руку за спину, и Алмазов был вынужден наклониться. Он замер перед рывком. И тогда Матя в самом деле испугался.

— Ян, — заговорил он быстрым шепотом, — опомнись. Это нервы. Мы не можем поодиночке — приди в себя, я прошу тебя.

— Отпусти, — так же тихо, шепотом ответил Алмазов.

Матя отпустил его.

Хотя не спускал глаз с кобуры.

Алмазов потер кисть руки.

— Первое апреля, — сказал он, — и ни днем позже.

Это было сказано тоже тихо.

Потом он вышел из кабинета, но не прошел сразу всю приемную, а остановился и внимательными черными глазами осмотрел каждого, словно никогда раньше не видел и удивлен существованием этих людей.

Матя сделал несколько шагов вслед за Алмазовым и заметил, как тот приходует его сотрудников, и понял, что, если Алмазов уберет их, спрячет, переведет в какой-нибудь лагерь, это будет с его, алмазовской, точки зрения правильно. Матя отказывал себе в праве на ту же точку зрения и старался не думать, что слова, услышанные Сельвинским и женщинами, опаснее для него, чем для Алмазова.

Когда за Алмазовым, хлопнув по-фанерному, закрылась дверь в коридор, Матя хотел выйти и сказать, чтобы все шли по домам, прятались, уезжали, но сразу не вышел, потому что понимал — им негде скрыться.

Не закрывая двери в приемную, он вернулся к себе за стол, но не успел сесть, как вошла Раиса.

Она была бледна, и глаза ее лихорадочно блестели. Она была напугана.

— Матвей Ипполитович, — сказала она неестественно низким голосом, — у меня зуб разболелся. Честное слово — просто невозможно. Разрешите, я в медчасть?

Она смотрела на него в упор и умоляла — отпусти, дай шанс! Не зная еще, как она хочет этот шанс использовать, Матя сказал:

— Беги, конечно. Беги.

Слышно было, как в предбаннике она чем-то звенит, открыв ящик своего стола. Потом скрипнула вешалка — и слышен стук ее сапог. Все. Убежала. А остальные?

Матя вышел в предбанник. Альбина и Сельвинский смотрели на него.

— Шли бы вы по домам, — сказал он. Они послушно поднялись и стали собираться. Матя смотрел на них и повторял мысленно: «Честное слово, я не виноват, честное слово. Но вот за Раису поручиться не могу».

Они не успели уйти — обоих взяли в коридоре. Раису взяли тоже. Она, бедная, не успела застраховаться, доказать свою лояльность. Алмазов распорядился об аресте, как только вернулся к себе в управление. И заботился при том он не столько о себе, сколько о Мате, Матя был нужен, пока не взорвется бомба.

Матя вскоре узнал, что Сельвинского расстреляли в ту же ночь «при попытке к бегству». С Раисой оказалось сложнее — она была штатным осведомителем и в этой роли сидела в предбаннике у Мати. Она и была самой опасной. К счастью для Алмазова, лейтенант, которому она была подчинена, сам испугался и принес ее письменные показания Алмазову. Алмазов велел отвезти ее в Устьвымлаг и внедрить там. Но по дороге машина провалилась под лед и утонула в реке. Об этом Матя тоже узнал — слухами лагеря полнятся.