Альбина стояла неподалеку, но смотрела в другую сторону, на средний пруд, на купальню, будто гуляла по пустому парку.

Лиде был виден и Александрийский. Он глядел на то, что происходило у колодца. И вдруг пошатнулся. Ладонь его поднялась, легла на сердце — будто его ударили в сердце.

Лидочка обернулась — что он увидел?

Матя лежал на берегу — только ноги в воде.

А на доске, что соединяла колодец с берегом, остался человек — это был санаторский шофер. Он стоял на коленях, наклонившись вперед и погрузив в пруд руку. Почти по плечо, даже не засучив рукава.

— Эй, начальник! — крикнул он. — Гляди, что я нашел!

Он выпрямился, все еще стоя на коленях, и показал Алмазову, что поднял со дна пруда, — что-то черное, блестящее… револьвер!

Алмазов сделал два шага к воде, протянул руку и принял револьвер. Потом отыскал глазами Альбину, стоявшую неподалеку и равнодушно глядевшую на тело Мати Шавло.

— Вытри, — сказал он ей. — У тебя платок есть?

Альбина подошла к револьверу, приняла его из руки Алмазова.

— Можно я вытру? — спросил президент. — У меня платок чистый.

— Она это лучше сделает, — сказал Алмазов.

Лидочка поняла, что он не хочет, чтобы президент или кто еще из посторонних увидел, что это его револьвер.

Сам же Алмазов присел на корточки, повернул голову Мати, и Лидочка увидела за ухом в щетине коротких волос черную дырку. Туда ударила пуля, она разбила кость и убила человека. А потом его притащили сюда и кинули в колодец…

Все, что она наблюдала с того момента, как из колодца вытащили мертвого Матю, было кошмаром, которому нельзя верить, ни в коем случае нельзя, потому что сейчас Матя поднимется и скажет: «Ну как, славно я пошутил? У нас в Риме и получше шутки выделывали», — и засмеется.

Лидочка старалась поймать взгляд Александрийского, но тот был погружен в свои мысли. Он неотрывно смотрел на длинное и какое-то очень плоское тело Мати, ступнями оставшееся в воде, так что из воды торчали лишь наглые и уверенные в себе носки иностранных ботинок на каучуковой подошве, как автомобильная шина. Легче было смотреть на ботинки — а на лицо смотреть было невозможно. Потому что лицо было совершенно мертвым. И оно не имело отношения к Мате, а было лицом трупа Матвея Ипполитовича Шавло.

Вытащив из кармана Мати бумажник, Алмазов отошел повыше, к скамейке.

— А вы садитесь, — сказал он неожиданно. Его слова относились к профессору и Лидочке. — Вы у меня больные, немощные, в ногах правды нет. Садитесь, садитесь…

И что удивительно — Александрийский и Лидочка, как бы находившиеся по иную сторону стекла, нежели остальные, пошли к лавочке, и Лидочка была рада, что сможет сесть, — ее только беспокоило, что лавочка мокрая, а лисья шуба чужая, но ведь, если Алмазов приказывает, это как бы приказ правительства. И нельзя ослушаться.

Дождавшись, пока они уселись, Алмазов встал чуть в стороне от скамейки, так что теперь он образовывал собой вершину правильного треугольника — двумя другими вершинами были скамейка с обвиняемыми и тело Мати.

Остальные были публикой, зрителями, и потому они образовали небольшую стенку напротив Алмазова. Алмазов оглядел стенку, и она ему не понравилась.

— Ванечка, — сказал он, — отведи пока мужиков к купальне. И там с ними останься. Тебя, Филиппов, это тоже касается.

После ухода лишних свидетелей в зрительном зале остались лишь Лариса Михайловна и несколько в стороне — Альбина, которая осторожно и тщательно протирала своим широким шерстяным шарфом мокрый грязный наган с дарственной табличкой Дзержинского.

— А теперь можно поговорить по существу, — сказал Алмазов, начиная процесс. — Вы будете сознаваться или будете упорствовать?

Ответа не последовало.

— Положение изменилось. — Теперь Алмазов нахмурился. Он сознавал серьезность момента. — Час назад я излагал вам, граждане, мои теоретические соображения. Теперь же перед нами есть вещественное доказательство — труп молодого ученого, который стремился быть полезным для нашей страны. Ученого, убитого вами. Вам понятно?

Так как вопрос был обращен к Лидочке, она не удержалась от ответа.

— Как же так, — сказала она, — здесь же Полина должна быть.

— Как видите, вам не удалось запутать следствие и сбить его с правильного пути, придумав какую-то мифическую Полину. А вместо Полины, как я и предвидел с самого начала, — перед нами Матвей Шавло. Что вы на это скажете?

— Честное слово, я ничего не понимаю, — сказала Лидочка.

— А вы?

— Я тоже не понимаю, — сказал профессор.

— Хотите, я расскажу вам, как было совершено преступление? — спросил Алмазов. Никто ему не ответил. Тогда он продолжал: — Я не знаю точно, когда было замыслено это страшное преступление. — Алмазов словно репетировал свой выход в роли общественного обвинителя. — Но мы можем отсчитывать его мгновения с того момента, когда, зная о слабости и душевном состоянии находящейся здесь Альбины, гражданка Иваницкая проникла ко мне в комнату и смогла похитить оружие для выполнения террористического акта.

Лариса Михайловна непроизвольно сделала шаг к револьверу, как бы желая убедиться, что ей говорят правду.

Алмазов остановил ее коротким рубящим жестом и продолжал:

— Когда все было подготовлено, Иваницкая, пользуясь своей красотой, выманила товарища Шавло в темный парк, к погребу, и там, выстрелив из пистолета, совершила кровавое злодеяние. Затем она спрятала тело в погребе, и, как только подошел ее наставник и учитель, заматеревший в подобных злодеяниях враг нашего народа Александрийский, они отнесли тело Шавло к этому колодцу, полагая, что никто и никогда не сможет их заподозрить и отыскать труп.

— А зачем? — спросил Александрийский, который был совершенно спокоен. — Зачем нам это делать?

— В этом разберется суд, — сказал Алмазов. — Я же могу только высказать мое предположение. — Он подошел к скамейке, на которой сидели обвиняемые, и навис над ними, по своей привычке раскачиваясь: носки-каблуки, носки-каблуки, носки-каблуки… — Мое предположение заключается в том, что рука убийц направлялась из-за рубежа фашистским центром. Цель ваша ясна — обезоружить государство рабочих и крестьян в сложной международной обстановке.

Странно, подумала Лидочка, он говорит не человеческим, а каким-то особенным окологазетным языком. Он, наверное, этого не чувствует. Он просто не умеет выражать по-русски определенного рода мысли.

— А как мы его несли? — спросил Александрийский.

— Кого?

— Как мы несли Шавло до пруда?

— Ручками, — ответил Алмазов, — своими холеными ручками.

— Но мне же нельзя даже ста граммов поднять, — сказал профессор.

— Это все мимикрия врага — сам небось поднимаешь гири, тренируешься!

— Я могу свидетельствовать, — вмешалась Лариса Михайловна, — я, как врач, утверждаю…

— Помолчи, врач! — В последнее слово Алмазов вложил все свое отношение к Ларисе Михайловне. — Там будет экспертиза работать. Судебная. Ее не купишь.

Алмазова что-то смущало, его самого, видно, не удовлетворяла построенная им стройная схема. И от этого он раздражался.

— К тому же, — сказал он, — мне пришлось наблюдать вчера Иваницкую, когда она вернулась с улицы после совершения террористического акта. Вы бы посмотрели — в глине по пояс, мокрая, как драная кошка, — страшно смотреть. Разве так с прогулки возвращаются?

— Это физически невозможно, — убежденно повторил профессор. — В Мате килограммов сто.

— Доволокла бы, — сказал Алмазов. — И на следствии она в этом сознается. — Алмазов вдруг улыбнулся: — А не исключено, что у вас были сообщники. Как вы посмотрите, если вам помогала местная докторша, Лариса Михайловна Будникова?

Лариса Михайловна начала отступать.

— Вы шутите, вы шутите, да? — повторяла она тупо — она была так напугана, что попыталась бежать, но остановилась, добежав до края плотины, и медленно, как на плаху, пошла обратно.

Алмазов не стал ждать, пока Лариса Михайловна вернется.