Платтен начал собирать чемоданы, запихивая в них вещи, что были извлечены для пользования в дороге. Он боялся ошибиться и положить к себе вещь, принадлежащую его несчастному спутнику. Прозвенел колокол на перроне, поезд в ответ загудел и дернулся, начиная движение к северу. Платтен в отчаянии кинул взгляд на кран торможения, но не дотронулся до него, потому что рядом с краном была табличка на пяти языках, запрещавшая пользоваться им без особой к тому необходимости. Пока же Платтен размышлял, не наступила ли необходимость, поезд разогнался, и дергать за кран было поздно.

Платтен был европейцем, более того, швейцарцем, и не мог нарушать порядок. Именно потому мировая пролетарская революция была обречена на провал — ведь в любой революции первым делом надо дергать за краны и нарушать правила перехода улиц. Иначе революция называется эволюцией.

К тому времени, когда Карл Платтен сдался, а супруги Розенфельд предварительно изучили содержимое шпионских чемоданов и убедились, что шпионы не устроили в купе тайников, вошел полицейский в сопровождении носильщика. Платтена сняли с поезда на ближайшей же станции. Он долго не мог понять, зачем же германская полиция так коварно разлучила его с Лениным, а Ленина — с багажом.

Никто никогда не объяснил этой тайны Карлу Платтену. Оскорбленный и раздосадованный, а более того удрученный провалом миссии, молодой человек впал в глубокую ипохондрию и на десятый день заключения, так и не промолвив ни слова, повесился на неосмотрительно оставленных ему подтяжках.

Владимир Ильич не знал ничего о судьбе Платтена и надеялся, что вскоре инцидент разрешится именно с его помощью. А тем временем шел розыск родственников умершего Платтена, и первая версия о том, что Ленин с Платтеном — шпионы, в конце концов не выдержала испытания.

Несмотря на долгие, изнурительные допросы, Ленин продолжал держаться за версию о том, что он — глухонемой швед. Правда, быть до конца последовательным ему не удавалось, ибо он все более выходил из себя и порой кричал на тюремщиков и следователя Шикельгросса на немецком языке. Но потом спохватывался и молчал днями напролет.

Так прошел апрель. И лишь в начале мая Платтену-старшему, похоронившему брата в Гамбурге, удалось отыскать Владимира Ильича в кельнской тюрьме, и еще две недели потребовалось Ганецкому и некоторым другим политическим деятелям, чтобы выцарапать Ильича на волю.

Но к тому времени положение в России изменилось.

Когда автомобиль Беккера съехал между кипарисами на дорожку к дворцу Петра Николаевича, уже совсем стемнело. Утомленный нервным днем Коля дремал на заднем сиденье. Но как только мотор резко повернул к воротам, Коля проснулся и начал шарить рукой по сиденью в поисках форменной фуражки.

Из будки вышел часовой, всмотрелся в темноту. Ефимыч сказал ему:

— Не узнал, что ли?

— А кто вас узнает, разъездились по ночам, — беззлобно ответил часовой.

— Поручик здесь? — спросил Коля, когда машина въехала в открывшиеся ворота.

— К господам пошел, — сказал солдат. — Вы ему скажите, комитет серчает — пьет ваш поручик.

— Пьет или другим пить мешает? — спросил Коля.

— К господам пошел, — сказал солдат.

Фонарь освещал его сверху, от чего не прикрытыми тенью от папах оставались лишь кончик носа и подбородок.

— Поехали, — сказал Коля Ефимычу.

Лакей Жан отворил дверь и принял шинель. В последние поездки Коля перестал маскироваться — только заменял в дорогу фуражку на нейтральную солдатскую папаху.

— Как дела? — спросил Коля голосом старого друга семьи. — Все ли здоровы?

— Спасибо за внимание, ваше благородие, — откликнулся Жан с улыбкой. Может, так же спрашивал его посол английский или шах персидский? Бог знает, отчего улыбаются слуги. — Все здоровы-с.

Жан принял шинель, и Коля привычно прошел в большую гостиную. Он надеялся, что Татьяны с императрицей не будет.

Молодые люди играли навязанные им роли, не скрывая своей неохоты, но старшие заговорщики не придавали этому значения.

Несколько раз Коля прогуливался с Таней по дорожкам Дюльбера так, чтобы их видели солдаты и слуги, раза три они сидели на веранде у всех на виду. Гуляя и сидя на веранде, молодые возлюбленные кое о чем разговаривали. В частности, они поставили под сомнение необходимость романа как конспиративного хода. Пока никто Романовыми не интересовался, приезды и отъезды лейтенанта также никого не интересовали. Когда же ими заинтересуются, то его визиты скорее вызовут подозрение, потому что в их роман никто не поверит…

Коля быстро вошел в гостиную, но императрицы там не было. Коля оглянулся — где ее искать? В этом пустеющем день ото дня дворце не было слуг, которые могли бы провести тебя куда следует.

Коля повернул в библиотеку. В библиотеке на диване возились, словно гимназист и гимназистка на вечеринке, поручик Джорджилиани и княжна Татьяна. Татьяна уютно попискивала и вроде бы сопротивлялась, а Джорджилиани подвывал умоляюще, словно нищий на набережной.

Это было отвратительное зрелище.

Нет, не нужна была Коле Татьяна. Не любил он ее — но это не означает, что можно заниматься паскудством на диване, когда в любой момент могут войти.

— Встать! — неожиданно для себя закричал Коля начальственным голосом.

Возлюбленные, отталкиваясь ладонями, расцепились, и Татьяна, путаясь в складках, стала оправлять лиф, стараясь спрятать грудь.

— Как вы смеете! — кричал Коля, забывшись. — Как вы смеете, когда в любой момент могут войти! Вам что, не терпелось настолько, что вы не могли спрятаться куда-нибудь на чердак?

Джорджилиани, плотный невысокий брюнет, списанный за некие грехи из гвардии в запасной пехотный полк и как оппозиционер, попавший на должность при пленных Романовых, вдруг оробел, вскочил и дрожащими пальцами оправлял мундир. Коля со злорадством наблюдал, как поручик неправильно застегивал пуговицы, от чего одна пола была на пуговицу выше другой.

— Андрей Сергеевич! — от двери сказала Мария Федоровна. — Что за шум?

— У меня были к тому основания! — Коля гневно обернулся к императрице.

Мария Федоровна, не подозревая, видно, что на свете есть люди, которые могут не знать французского языка, обратилась тогда к Коле с длинной и гневной французской тирадой. Коля слушал, стыдясь сознаться в собственном невежестве.

Татьяна громко зарыдала и выбежала из библиотеки.

Джорджилиани, не смея побороть роялистских устремлений и грузинского почтения перед старухой, стоял красный, злой, по стойке «смирно» в нелепо, наперекосяк застегнутом мундире и оттого был смешон.

— Нехорошо, молодые люди, — сказала Мария Федоровна. — Вы забыли, где вы находитесь.

— Я надеюсь, что ко мне это не относится?

— Силянс! — оборвала его императрица. Обернулась к Джорджилиани: — Поручик, попрошу вас покинуть дворец и вернуться к исполнению своих обязанностей.

— Ваше величество…

— То, что вы наш тюремщик, господин поручик, не дает вам право вести себя в моем доме подобно солдату. Идите.

Джорджилиани, не пытаясь оправдаться, четко повернулся и затопал к выходу. Шея у него была такая красная, будто кровь выливалась сквозь поры.

— А вы, господин Берестов, могли бы и не кричать в моем доме, — как бы завершая фразу, произнесла императрица.

— Простите, ваше величество, — сказал Коля, чувствуя облегчение, как в детстве, когда закончился нагоняй от мамы.

— Хорошо, что вы приехали, — сказала императрица иным, обыкновенным голосом. — Я так волновалась с утра. У нас плохие новости.

Они прошли в малую гостиную императрицы. Там ждала Наташа.

— Наташа, подожди снаружи, — сказала императрица. — Садитесь.

На самом деле она совсем не сердилась на Беккера — либо не давала себе воли.

— Сегодня днем, — сказала императрица, — Ялтинский совет принял постановление об аресте всех Романовых. Как и следовало ожидать, толпа выразила шумную радость по поводу этого требования. Более того, какой-то гражданин эмиссар зачитывал якобы телеграмму из Петербурга, где излагалось схожее мнение Временного правительства.