Вестовой принес поднос — на нем стояли коньяк и виски. Колчак бросил быстрый взгляд на Колю, вспомнил, потом улыбнулся тонкими губами и спросил:

— Коньяк, виски?

Положение Коли изменилось. И он, оценивая слова адмирала, сказал:

— Виски, только немного.

— Как далеко зашел ваш роман с княжной Татьяной? — спросил Колчак.

— Я хотел бы, чтобы он зашел дальше.

— Учтите, Берестов, в нашем революционном Отечестве звание «княжна» лишь недостаток, гиря на ногах.

— Я должен предложить ей руку и сердце?

— Ах, стервец! — засмеялся Колчак. — Впрочем, почему не попробовать?

— К сожалению, — сказал Коля, — я не пользуюсь расположением княжны.

— А она вашим?

— Ни в коем случае! У нее кривые ноги.

— И это вас остановило?

— Вот именно, Александр Васильевич.

— Ну ладно, ладно, не дуйтесь. В конце концов, меня не интересуют ваши любовные дела — хотя я хотел бы, чтобы вы познали любовь. Это великое чувство.

— Спасибо.

— Не иронизируйте, лейтенант. Я сам люблю и не стыжусь этого чувства… Перейдем к делу. Вы смогли убедить Джорджилиани и соглядатаев из Ялтинского совета, что увлечены только княжной?

— Я старался.

— Пустые слова, свидетельствующие о провале.

— Нет, не о провале. Татьяна сама увлеклась черными усами тюремщика Джорджилиани.

— Сказочное совпадение!

Коля отхлебнул крепкого душистого виски. Он слышал о том, что виски положено пить с содовой, но так как Александр Васильевич пил его просто, как водку, он не посмел спросить о воде.

— Ваш поздний визит не вызовет подозрений?

— Надеюсь, что Джорджилиани поможет мне. Он добродушен и невнимателен, как поющий соловей.

— Отлично. — Колчак налил себе вторую рюмку. — Я передаю вам письмо, Берестов. Надеюсь, это последнее письмо. Вы проследите, чтобы государыня сожгла его при вас.

— Как всегда, — сказал Коля. — Голова у нее работает четко.

— В письме уточняются детали совещания. Согласие императрицы получите устно. Чем меньше будет бумажек, тем безопаснее.

Колчак поднялся и с бокалом в руке подошел к окну, откуда открывался вид на порт. Там перемигивались огоньки, слышно было, как урчали паровые сердца грузовых кранов и лебедок, доносились гудки и свистки пароходов и боевых кораблей. Порт был оживлен даже более, чем днем, потому что ночью любой звук и свет усиливаются.

— Подойдите, Коля, — сказал Александр Васильевич. — Смотрите и слушайте. Это последний день перед великим походом. И от его исхода зависит судьба каждого матроса, судьба ваша, судьба капитанов, кораблей, наконец, судьба моя и судьба России. А начало зависит от тайны. А тайну во всем ее объеме знаю лишь я. Долю ее, достаточно важную для того, чтобы все погубить, знаете и вы, мой юный друг. Так что даже если вы попадете в лапы социалистов или матросов, если вас будут пытать и убьют — вы должны молчать. Вы поняли, лейтенант?

— Так точно, ваше превосходительство, — ответил Коля, понимая, что он отвечает сейчас как морской офицер. И не важно сейчас, что он вчерашний артиллерийский прапорщик из вольноопределяющихся, что чины он получил в подарок от адмирала и от имени революции. Теперь же он, Беккер, обязан победить революцию.

— С Богом, — сказал Колчак. — Надеюсь, если мы победим, вам будет уготовано достойное место в анналах нашей империи.

От двери Коля не удержался, обернулся — маленький рядом с вертикальной вытянутостью шторы стоял вице-адмирал Колчак с бокалом виски в сухой руке. Он был серьезен, губы сжаты. Он не смотрел на Колю, которого уже изгнал из сознания, — он смотрел на бухту, на рейд, на сигнальные огоньки на клотиках кораблей. Он был в будущем. Один.

Коля сбежал к машине.

— Поехали, Ефимыч. А то совсем поздно.

Карл Платтен видел, разумеется, как задержали и увели протестующего Владимира Ильича. Он бежал рядом с агентом, который крепко держал Ленина за руку, хотя тот и не старался вырваться, и уговаривал его, что произошла ошибка, что их поезд вот-вот отбудет, а там вещи, что лучше вернуться к поезду и там разрешить это недоразумение.

Агент, не останавливаясь, рявкнул:

— Вот и бегите. А то на самом деле поезд уйдет!

— Да, да, голубчик, — сообразил Владимир Ильич. — Скорее к поезду. Карл, скорее! Там все наши вещи! Там мои рукописи! Бегите! Меня найти легче, чем вещи.

— Истинно, — сказал агент. — Натюрлих.

Платтен все еще стоял в неуверенности, но тут Ленин крикнул:

— Какого черта вы теряете время?

Ему показалось, что он слышит гудок паровоза, донесшийся сюда, за пределы вокзала.

Платтен принял решение и, неумело подкидывая тонкие ноги, побежал к вокзалу.

Владимир Ильич понял, что Платтен не успеет добежать до поезда, а если и успеет, то не снимет багажа, — как жаль, что для сопровождения ему дали мальчика, а не опытного конспиратора! Но право же — сейчас важнее спасти чемоданы, чем голову Ленина, которой в Германии никто не угрожает.

Они поравнялись с Кельнским собором, и Владимир Ильич невольно запрокинул голову, придерживая шляпу, чтобы ощутить полет этой невесомой серой громадины.

— Это величайшее произведение человеческих рук, — сказал Ленин.

— О нет, — возразил агент, оказавшийся начитанным и думающим немцем.

— Кельнский собор — произведение немецкого духа. Без возвышения мастеров посредством идеала собор бы не стал таким чудом света, как не стали соборы в вашей стране, господин русский.

Агент уже догадался, что поймал русского разведчика.

— Вы не были в моей стране, — вдруг обиделся Ленин, — и не видели наших соборов. И не знаете российского духа!

— Я допускаю это, — сказал агент, вынужденный остановиться. — Но вы сами вполне искренне отдали Кельнскому собору пальму первенства.

— Именно потому, что знаю, сколько кирпичей было положено в его стены, сколько лет потребовалось мастерам и каменщикам, чтобы возвести их! Я знаю объем труда, стоимость и то, как одни люди угнетали других в процессе этого труда.

— Ах, господин шпион, — сказал агент. Владимир Ильич удивился, услышав такое обращение, и понял, что арест вовсе не был случайным. — Ах, господин шпион, — сказал агент. — Вы же сами забыли о кирпичах и угнетении

— потому что вы видите результат. И человечеству нужен только высокий результат, а не низкие беды тех, кто строил храм. С таким же успехом вы могли бы рассказывать мне о гастрите тенора, поющего в «Лоэнгрине». А мне не важен его гастрит! Мне важен тембр его волшебного голоса.

— И то и другое является житейской реальностью, — возразил Ленин. — Только гастрит находит себе выход в заднем проходе, а голос — в бронхах, то есть проходе верхнем.

И тут они оба услышали гудок поезда, и оба поняли, что отходит именно тот поезд, в котором час назад ехал Владимир Ильич, стремясь в объятия великой русской революции. С некоторой надеждой Ленин, когда они возобновили движение, оглядывался, но Карл Платтен был неопытным революционером и, конечно же, не догадался рвануть стоп-кран, объяснив это необходимостью сойти с поезда именно в Кельне. И вот сейчас… нет, невероятно, надо быть реалистом, а так не хочется быть реалистом… вот сейчас Карлуша покажется из-за угла, волоча в руках по чемодану. Ленин так хотел это увидеть, что передал необъяснимым путем желание германскому агенту, тот остановился и минуты две глядел назад, тоже мечтая, чтобы показался Платтен. Но потом агент взял себя в руки, понял, что желает того, чего желать не положено, но не рассердился, а улыбнулся — у него было хорошее настроение рыбака, влекущего домой большую щуку. Ленин отчаялся увидеть Платтена и потому шел молча, покорно, размышляя о позиции, которую предстоит занять на близком допросе, и утверждаясь во мнении, что образ глухонемого норвежца — лучший выход из положения.

А Платтен, ворвавшись в купе за две минуты до отхода поезда, не обратил внимания на то, что вицеконсул стоит в коридоре, а супруги Розенфельд сидят на диване, вежливо улыбаясь.