— Когда они хотят вас арестовать?
— Я поняла, что завтра.
— Этого нельзя допустить.
— Вы так полагаете? — спросила Мария Федоровна. — И что же вы намерены предпринять?
— Я не могу принимать таких решений. Вы же знаете, государыня.
— Ах, Берестов, я не ожидала от вас отважных решений. Мой опыт общения с людьми давно уже подсказал, что вы полководец в мечтах, а в жизни — исполнитель чужих решений. Не обижайтесь, в этом нет ничего плохого, это тоже достоинство, и редкое. Будь у Николая достаточно таких исполнителей, как вы, он бы не потерял престола.
Все равно обидно — злобная старуха! Еще неизвестно, что будет завтра. Да, он подчиняется чернозубому адмиралу, он подчиняется, потому что это ему выгодно. Когда в адмирале пропадет надобность, роли переменятся, государыня!
Видно, эти мысли как-то отразились на лице Беккера, потому что Мария Федоровна вдруг поморщилась, как от неожиданного укола зубной боли.
— Простите, капитан, — сказала старуха. — Я запамятовала вас спросить: что вас привело сюда сегодня?
— Письмо от Александра Васильевича, — сказал Коля, нарочно подчеркивая этим свою близость к адмиралу. — С указанием точного места и времени решительной встречи.
— Боюсь, что письмо опоздало, — сказала императрица. Она протянула холеную, совсем не старческую руку. Коля достал письмо.
Императрица прочла письмо. Оно было коротким.
— Вы должны его сжечь, — сказал Коля.
— Сожгите сами. У вас есть спички?
Коля поджег письмо.
— Вы знаете его содержание? — спросила императрица, глядя, как письмо обугливается, занимаясь огнем. Чтобы не обжечься, Коля перехватил его за другой угол и пошел к камину.
— Послезавтра в три часа пополудни, — сказал Коля. — Более терпеть нельзя. Решения уже приняты.
— Но завтра нас арестуют!
— Пусть только посмеют! Послезавтра здесь будет весь Черноморский флот.
— Можно подумать, господин Берестов, — сказала императрица с раздражением, — что вы не ездите сюда инкогнито и не скрываетесь по углам. Можно подумать, что мой сын не является пленником в собственном дворце. Я не знаю, в кого намерен стрелять ваш Черноморский флот, и предпочитаю быть живой, хоть и в тюрьме, чем погибнуть ради сомнительных интересов адмирала Колчака.
— Но вы же согласились участвовать!
— До тех пор, пока участие это не ставило под угрозу жизнь мою и моих близких.
— Я доложу обо всем адмиралу.
— И поспешите сделать это.
В гостиную вошла Татьяна. Она была напудрена, но краснота длинноватого носа и глаз пробивалась сквозь пудру.
— Простите, — обратилась она к императрице. — Но у меня к вам два слова, которые я хотела бы сказать наедине.
— Татьяна, сейчас не время для приличий. Считай, что господина Берестова в нашем дворце нет.
— Вы правы, бабушка, — сказала Татьяна с детским торжеством. — Этого человека нет. Это фантом.
Коля не счел нужным возражать, унижаться в глазах спесивых аристократок.
— Господин Джорджилиани, — сказала Татьяна, — просит моей руки.
— Какая глупость!
— Совсем не глупость, бабушка, в наши дни. Вахтанг происходит из грузинской княжеской семьи…
— Ах, милая, — сказала императрица, подходя к трюмо и открывая стоявший там пузырек с нюхательной солью. — Каждый второй грузин — князь. У них слишком много князей для такой маленькой нации.
— Мы завтра же уедем в Грузию, — сказала Татьяна, — с утра.
— Ты глупа, — после короткой паузы сказала императрица. — Но я тебя не неволю. Я, конечно, желала бы увидеть твою свадьбу иной…
— Подождите! — не выдержал Коля. Не потому, что Татьяна была нужна ему, но в решении княжны был нонсенс, подтверждающий гнилость и смерть романовской династии: с какой легкостью великая княжна бросается в объятия проходимца, забыв о своем долге перед династией.
— Не надо слов, — сказала императрица, строго поглядев на Колю. — Ты свободна, Татьяна. Можешь поступать, как тебе вздумается.
Татьяна поцеловала бабушке руку и вышла из комнаты, бросив через плечо торжествующий взгляд на Колю — как бы получая развод от опостылевшего мужа.
— Ну и что вы скажете? — спросила императрица, когда за Татьяной закрылась дверь.
— Она пожалеет об этом.
— Глупости. Я не об этом. Откуда мы знаем, пожалеет она или нет? Я о сроке, который установил ей Джорджилиани.
— Я не понял вас.
— И очень жаль. Завтра, сказал Джорджилиани, они уезжают в Грузию. Завтра утром. Вы спрашивали о том, насколько обоснованна моя тревога о завтрашнем нашем аресте и препровождении в Симферополь. Как видите — мы получили доказательство.
— Это могло быть совпадением.
— Даже если вспомнить, что поручик Джорджилиани — начальник караула?
— Это еще ничего не доказывает. — Коля уже понимал, что императрица права.
— Упрямый юноша! — сказала императрица. — Не вздумайте говорить с поручиком — вы сделаете еще хуже.
— А я и не намеревался, — сказал Коля, который только что хотел сделать именно так.
— Тогда подождите меня здесь, я напишу записку адмиралу.
Пока императрицы не было, Коля имел возможность подумать. Он подошел к трюмо.
На полочке стояло множество пузырьков с духами, эссенциями, мазями — Коля не разбирался в них, но взял один небольшой флакон, чтобы сделать приятное Раисе. Он еле успел положить флакон в карман, как вернулась императрица.
— Я надеюсь, — сказала она, — что адмирал прочтет его сегодня.
— Через три часа, — сказал Коля.
— Даже если вам придется разбудить его.
— Хорошо, ваше величество, — сказал Коля.
Мария Федоровна привлекла Колю к себе, он послушно наклонился, и императрица поцеловала его в лоб, затем оттолкнула сухой теплой рукой и перекрестила.
— Не сердитесь на старуху, — сказала она. — Вы хороший мальчик.
Колю проводила горничная Наташа. Коля обнял ее в коридоре и поцеловал. Наташа засмеялась, переведя дух:
— Потерял княжну, взялся за меня?
— Дура, — сказал Коля, — у тебя грудь красивее.
Коля уселся в машину, снял фуражку, надел папаху. Ефимыч поднял брезентовый верх — но все равно дуло так, что Коля перелез на переднее сиденье. Конверт был без надписи. И заклеен. Хороший мальчик — поцелуй в лобик, — а ведь не доверяет!
— В Севастополь? — спросил Ефимыч.
— Через Ялту, — сказал Коля. — Я хочу на минутку заехать в Ялтинский совет.
— Поздно уже, десятый час, — сказал Ефимыч. — Нету там никого.
— Посмотрим, — сказал Коля. — Посмотрим — и дальше.
— Бензина мало, — сказал Ефимыч. — И опасно.
— Ты с солдатами разговаривал? — спросил Коля.
— Они поручиком недовольны.
— Это я знаю! — сказал Коля. — А насчет завтрашнего дня ничего не говорили?
— Нет. А что? Завтра они сменяются.
— Хорошо, хорошо. Ты поскорей поезжай.
— Поскорее нельзя — фары слабые, дороги темные. За войну знаете какие ямы на шоссе стали? У нас в штабе на той неделе Сидоров, вечная ему память, в такую яму угодил — мотор под откос.
— Это когда интендант погиб?
— Два интенданта.
Коля велел остановить мотор в двух кварталах от Ялтинского совета, который занял — цепь совпадений — дом городского суда. Потом пошел к зданию. Некоторые окна были освещены, люди толпились у входа, переминались с ноги на ногу на холоду. Коля надвинул пониже папаху и решительно направился к входу.
Он знал уже — революционный опыт накапливается быстро, — что в места, куда тебе входить не положено, надо входить так, словно положено. Никаких сомнений.
— Вы куда, гражданин? — спросил его голос.
Коля не оборачивался и не видел хозяина голоса.
— Мне Мученика нужно, — сказал Коля. — Товарища Мученика.
— Какого там еще Мученика? — рявкнул голос.
— Елисея Борисовича, — откликнулся другой голос, изнутри здания. — Только он уехал в Севастополь. Час как уехал.
Коля не осмеливался обернуться, потому что в Ялте он мог быть известен — с гимназических времен. Он топтался в дверях, мешал проходить.
