Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.

Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.

Прупис долго молчал — наверное, целую минуту. И все молчали.

Потом сказал:

— Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.

— Простите, — сказал я. — Я не люблю, когда меня бьют.

— Втрое дурак, — сказал Прупис, — я в жизни ни одного человека хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить — тоже. Но человека, настоящего, никогда…

— Я же не знал, — сказал я.

Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот — снова такое же преступление!

Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.

— Я починю, — сказал я.

Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.

— И как же ты намерен это сделать? — спросил он.

— Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, — сказал я, — я раньше умел плести из кожи.

Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня научила — она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей, особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода предметы — сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки (теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).

— Ладно, разберемся, — сказал Прупис. — А ну, по местам! Работать, мальчики, работать.

Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не задеть его меч, а потом нас переставили, и моим соперником стал Вова Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и не издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но молчал с каким-то немым осуждением.

Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать. Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный экологический запрет.

— Чего уставился? — спросил Батый, который сидел рядом со мной, вытянув ноги. — Сам-то не курил никогда?

— Нет, — сказал я, и видно на моем лице отразилось такое отвращение, что Батый хмыкнул и сказал:

— Ну и правильно — только здоровье свое губить.

Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип: самое страшное преступление — это преступление перед природой. Оно ужаснее даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.

Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события, немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за три дня. Как будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды, а тут неожиданно мне пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда.

Я узнал, что некоторые люди ходят в одежде, и более того — я сам уже начал ее носить. Я видел грамотных людей и людей вооруженных, я видел, как люди работают на фабриках, курят и даже обманывают спонсоров… Мир с такой скоростью рушился вокруг, словно все, что было раньше, оказалось сном. А, может быть, и я сейчас проснусь на своей подстилке?

— Я и сам не курю, — сказал Батый. — Мне нужно в форме быть.

— Зачем? — спросил я.

— Живым остаться подольше, — сказал Батый. — Может, стану мастером, как Прупис, или даже хозяином, как господин Ахмет, — я жить хочу, такое у меня настроение.

Я тоже хотел жить и потому воспользовался моментом, чтобы порасспросить расположенного ко мне Батыя.

— А зачем мы тренируемся? — спросил я.

Батый лениво скосил на меня черный глаз и ответил вопросом:

— А ты как думаешь?

— Не знаю, ты сказал — рыцари, но не сказал, что они делают.

— Ты в самом деле так думаешь?

— А что бы ты на моем месте подумал?

— Откуда ты такой взялся! — в сердцах воскликнул Батый.

Гурген, сидевший неподалеку, обернулся к нам и улыбнулся. Перехватив мой взгляд, он отвел глаза и принялся не спеша перематывать изоляционную ленту на рукояти меча.

— Откуда все, — сказал я. — Из питомника.

— Ты меня не понимаешь, Тим, — сказал Батый. — Я тебя обидеть не хочу. Я тебя понять хочу. Ты хороший парень и Добрыню не испугался. Но какой-то ты странный. Некоторые ребята даже думают, что ты, может, и не человек?

— А кто же?

— Жабы много опытов делали над людьми — это точно известно. И говорят, они специальных людей вывели, чтобы они были послушные, чистые и без всяких недостатков.

— А зачем? — спросил я. — Им что, нас мало?

— А нас, отсталых, они тогда ликвидируют. Были и не стало.

— Но зачем, зачем? — настаивал я, словно на самом деле был искусственным человеком и старался понять, зачем я нужен.

— Чтобы им не беспокоиться, чтобы мы им не мешали, чтобы они, наконец, вздохнули спокойно!

Мне было непонятно, жалеет он спонсоров или издевается.

— Но ты же видел, из меня кровь текла, когда я с Добрыней дрался, — сказал я.

— Это, считай, тебя и спасло — а то бы мы тебя обязательно ночью развинтили, чтобы посмотреть, как ты тикаешь.

Я не сразу ответил ему — то, о чем он говорил, мне было непонятно, но непонятность была многослойной и тревожной, словно луковица: ты снимаешь слой, а там другой, похожий, но другой.

— Ты прости, — сказал я, решив, что лучше показаться глупым, чем рисковать жизнью. — Но мне не все понятно. Ведь спонсоры прилетели к нам, чтобы навести порядок. Раньше мы жили отвратительно: мы губили нашу природу, не осталось чистой воды и воздуха, люди воевали друг с другом, голодали, болели спидом и холерой. Мы были обречены на гибель, но тут, на наше счастье, к нам прилетели спонсоры, которые нас спасли.

— От чего? — спросил Батый.

— От гибели.

— Я это уже слышал, — сказал Батый. — Знаешь, где? В колонии, куда угодил мальчишкой. Там у нас был такой Проводник, он нас учил про спонсоров. Только никто ему не верил — мы все уже успели пожить и знали этим жабам цену.

— В колонии? Что это такое?

— Это тюрьма, тебя держат там, пока ты подрастешь, а потом распределяют — кого на фабрику, кого на живодерню, а меня вот — на шахту.

— Я всегда думал, что живодерня — это шутка. Это шутка?

Батый рассмеялся, показывая неровные зубы.

— Попадешь — узнаешь, какая шутка.

— Ты рассказывай, — попросил я. — Про колонию.

— Про колонию я забыл, — сказал Батый. — Про колонию нечего рассказывать.

— Расскажи про господ спонсоров. Ведь правда, что они наши братья по разуму?

— Ты и это выучил?

— Нет, ты скажи! Мне это очень важно знать!

— Это только пустая фраза! Братья по классу, братья по духу, братья по разуму. Я думаю, им у себя тесно, вот они к нам и забрались.

— Скажи, зачем они прилетели?

— Для искусственного человека ты слишком настырный, — сказал Батый и поднялся.

На площадку вышел Прупис и сказал:

— На позицию! Сейчас будем отрабатывать выпад с последующим колющим ударом в печень. Встали! Ланселот, ты что отстаешь? Я этого не люблю.

Вечером Прупис пришел к нам в комнату, сел на край кровати, на которой я лежал, вымотанный тренировкой так, что мог шевелить только языком, да и то с трудом.

Он протянул мне несколько разной формы кусков кожи.

— Такие подойдут? — спросил он.