Я сразу понял, что это значит, и стал рассматривать куски. Два вернул ему обратно, а про остальные сказал:

— Подойдут. Мне еще будет нужен острый нож.

— Сам наточишь, — сказал Прупис и добавил, обращаясь к лежавшему на соседней койке Батыю: — Покажешь ему, где взять нож.

Громко топая и разговаривая, в комнату вошли человек пять ветеранов, которые куда-то ходили, пока мы тренировались.

— Не так громко, — сказал Прупис. — И не надо песен.

Ветераны покорно замолкли и стали громко шептаться. Один из них упал, остальные шикали друг на друга.

— Напились, как скоты, — сказал Прупис. — Но я их не осуждаю — такая уж у нас сволочная жизнь. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось.

Батый закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но я чувствовал, что он не спит, ему интересно, о чем мы будем разговаривать. А я тоже понимал, что мы будем разговаривать, иначе бы Прупис не присаживался на кровать — дал бы мне кожу, и дело с концом.

— Мне Лысый намекнул, — сказал Прупис негромко, — что ты — любимец.

От этого слова Батый открыл глаза.

— Что в этом страшного? — спросил я. — То меня обвиняют, что я искусственный, и грозятся разобрать на винтики, то вы говорите, что я любимец. Я ничего не понимаю.

— Я тебе задал простой вопрос, и мне нужен на него простой ответ. Ты любимец?

— Да, — сказал я не без колебаний. — А чего в этом плохого? Разве я виноват?

— Никто не виноват в том, что с нами делают жабы, — сказал тихо Прупис. — Но все-таки лучше, когда люди не знают, что ты любимец. Любимцев мало кто видел, про любимцев думают, что все они — жабьи собаки. Им нельзя верить, они… ну, как животные. Не люди, а животные, только домашние. Собак жабы потравили, и вместо них любимцы.

— Это все вранье! — сказал я громче, чем надо было — кто-то еще обернулся в нашу сторону. — Любимцы тоже разные бывают.

— А кто знает? — сказал Прупис. — Мы все живем по своим углам и не знаем. Теперь я гляжу на тебя и вижу, что ты — как человек. А почему ты сбежал?

— Надоело, — соврал я. — Надоело быть любимцем. Хочу, чтобы меня не любили.

— Шутишь, — сказал Прупис. — Ну шути, шути. Ты мне нравишься, но все же будь осторожен.

Он поднялся и ушел. Вова Батый повернулся ко мне и сказал:

— А мне говорили, что любимцев выводят в специальных лабораториях и мозги у них вынимают.

— Я сейчас у тебя мозги выну, — мрачно сказал я. Мне спорить не хотелось.

— Я думал, что любимцы хорошо живут, — продолжал Батый, не обратив внимания на мое предупреждение, — что у них жрать — от пуза! И чистые они.

— Жрать от пуза, — сказал я. — Сколько хозяйка даст, столько и съешь.

— И дом, и чисто, — сказал Батый, с непонятной мне завистью.

— А ты что, хотел бы?

— Кто не захочет? — спросил Батый. — Каждый человек хочет жрать и спать.

— А я бы ни за что туда не вернулся.

— Почему?

— Потому что жратва — не главное. Тебя любят — ты сытый, тебя разлюбили — то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню.

— И ты с ними в одном доме жил? — спросил Батый, глядя в потолок.

— Конечно. В одной комнате.

— А правда, что у них когти ядовитые?

— Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли.

— А на каком вы языке разговаривали? — спросил Батый, и я понял: он не поверил ни единому моему слову. Видно то, что было для меня обыкновенно, в его небогатое воображение просто не вписывалось.

— На нашем, на русском.

— И она тебя не придавила? — спросил Батый наконец.

— Ну зачем же меня давить, если она меня любила?

— Лю-би-ла! — Он повторил иначе: — Лю-би-ла… Нет, я рехнусь от него! Лучший друг жабы!

Я отошел к столу и стал резать кожу на тонкие полоски. Я работал допоздна. Некоторые подходили ко мне, смотрели, но не мешали. Я думал, что Батый никогда не видел спонсоров вблизи — это странно, но, наверное, возможно — не могут же господа спонсоры находиться везде и наблюдать за всеми людьми. И для человека, близко не видавшего спонсора, он кажется холодным чудовищем. Какое горькое заблуждение!

Прошло два дня в непрестанных тренировках, я уставал, как будто из меня к концу дня выпускали воздух. Но кое-чему я научился. Это легко объяснить: ведь я был выше ростом многих из воинов нашей школы и быстрее других двигался и думал. Меня хорошо кормили в детстве.

Господин ахмет два раза при всех меня похвалил. А Прупис хоть и не хвалил, сказал мне спасибо, когда я отдал ему аккуратно и крепко сплетенный хлыст. Ко мне стали обращаться другие воины, я не отказывал — я люблю мастерить: шить, вырезать, плести…

Если бы не постоянная усталость, я был бы счастлив. Мне жилось не хуже, чем у Яйблочков. Нас хорошо кормили, и я спал на настоящей мягкой койке. Правда, я побаивался Добрыню, который помнил о нашей встрече и не давал забыть о грядущей мести.

Я больше не пытался выяснить, к чему нас так тщательно готовят. Потерплю — узнаю.

Я выбрал себе хозяином Пруписа. Я же был вчерашним любимцем. А любимец с детства приучен жить при хозяине. Может, другие обитатели нашей школы и не нуждались в хозяине, а мне было тяжко без существа, которому я мог бы подчиняться. Понимая это, я думал тогда, что являюсь исключением среди людей, но потом-то я догадался, что подчинение — обязательное свойство человеческой натуры. Все люди ищут себе спонсора, и если нет настоящего, то находят ему заменитель. Я тогда еще не бывал в других странах и на других континентах, но что касается России, то она, оказалось, всегда была послушной — то начальнику, то революционеру, который этого начальника убил, то следующему начальнику.

Мое терпение было вознаграждено довольно скоро. Дней через пять, когда мы отдыхали после отвратительного упражнения — долгого бега вокруг нашей школы с мешком песка за плечами, — мрачный Гурген сказал:

— Кому это нужно? Судьба и без этого разберется.

— Ей помогать надо, — сказал Батый.

Мы смотрели, как Добрыня направлял оселком свой меч.

— Как девушку гладит, — сказал Гурген.

— Сколько раз он ему жизнь спасал, — заметил Батый.

Я навострил уши.

— Все это показуха, — сказал Гурген. — Ты же знаешь, откуда кровь берется.

— Молчи, — сказал Батый. — Ты здесь только третий месяц, а я уже скоро год. Если все будет нормально, через два месяца перейду в ветераны. А сколько со мной начинали и гикнулись?

— Ничего, завтра встреча товарищеская, — сказал Гурген.

Собеседники замолчали, и тогда я понял, что могу кое-что узнать.

— А что такое товарищеская встреча? — спросил я у Гургена.

— Когда договариваемся, — ответил за него Батый. — Встречи бывают товарищеские, от которых ничего не зависит. На них придумывают всякие трюки — как в цирке. Там по-настоящему обычно не убивают. У нас завтра товарищеская встреча с «Черными Тиграми». Попросись, Прупис тебя возьмет — тебе же надо присматриваться.

Раз уж разговор начался и никто на меня не кричит, можно было спрашивать и дальше:

— А когда нетоварищеская?

— Когда календарная? Или на кубок? Тогда судьи строго смотрят — там труднее. Там погибают. Только кто? Зеленые салаги, вроде тебя. Ветераны решат, кому помереть — обязательно помрешь.

— Как помрешь?

— Ланселот не совсем понимает, зачем он здесь живет, — сказал Гурген.

— Он думает, что мы — спортивная команда. А мы гладиаторы.

— Гладиаторы? А Батый говорил — рыцари!

Я вспомнил старый фильм, который показывали по телеку, и спонсоры разрешили мне смотреть его, потому что было не очень поздно. Дело происходило в древней империи, которую, кажется, называли Римской. Там на стадионе сражались люди. Один из них был тяжело вооружен и снабжен сетью, которую он все норовил накинуть на голого юношу с коротким мечом. Тот крутился, прыгал вокруг и в конце концов победил неповоротливого тяжелого воина — госпожа Яйблочко расстроилась, что мне показали такое жестокое зрелище, а сам Яйблочко стал смеяться и говорил, что это такое же ископаемое, как животное мамонт. Помню, он сказал, что такие кровавые зрелища ушли в позорное прошлое.