— Не хочешь, не говори — не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?

— Меня зовут Тимофеем, — сказал я. — Тимом.

— Странное имя. Никогда не слышал.

— Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.

— Крестьянские дети? — Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.

— Значит, из инкубатора, — сказал сосед. — Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?

Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.

Чернявый смотрел на меня с улыбкой.

— А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию.

— Россию покорили спонсоры, — сказал я.

— Зови меня Батыем, — сказал мой сосед. — А вообще-то я — Вова. Вова Батый, добро?

— А почему у нас имена какие-то дикие?

— Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.

Значит, мы рыцари? А что это значит?

Вова Батый провел меня в умывальню — очередей тут не было.

В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я.

Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.

После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было прохладно.

Рабы принесли оружие — кипы мечей и копий. Мы все по очереди подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.

Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю — я его уже выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим приятелем?

Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.

— Что мы здесь делаем? — спросил я.

— Ничего, отдыхаем, — сказал Батый.

— Что мы должны будем делать?

— Сегодня?

— Сегодня и потом.

— Сегодня будем тренироваться. А потом — драться.

Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.

— Мальчики! — крикнул Прупис. — Подтягивайтесь ко мне поближе.

Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня страха, ведь человек должен всегда бояться — дрессировщика, спонсора, сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь — нет. И в этом был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть. Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними сделают, но трепещут каждой ворсинкой.

— Сегодня, — сказал Прупис, видя, что все его слушают, — мы отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка обязательна. Для ветеранов — по желанию.

Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице. Такие, как он, не прощают обид.

— Увольнения будут? — спросил он.

— У тебя не будет, — сказал Прупис. — Посиди в казарме.

— За что такая немилость, господин?

— За то, что плохо учил новенького.

Тут все обернулись ко мне.

— Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох, — Добрыня недобро улыбнулся. — Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу размажу. А вот когда — это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать порку, чем когда тебя порют.

Эта сентенция развеселила воинов.

— А я думаю, — сказал Батый, — что ты боишься прибавить себе пластырей.

Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:

— Да я хоть сейчас!

Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но главное — не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал — ведь я привык подчиняться хозяевам.

— А я доволен, — сказал молчавший до того квадратный Прупис. — Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить — я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази — лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел — хочешь случайно спиной на копье напороться?

Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства.

— Вот и отлично, — сказал Прупис. — Начинаем!

Ветераны — а их оказалось среди нас человек семь-восемь — медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу.

Я не задавал вопросов. Я уже понял — чем меньше вопросов, тем дольше проживешь.

Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в руках — даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.

Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не приходилось для этого нагибаться.

Прупис подошел ко мне и встал рядом.

— Гурген, — сказал он брюнету, — смотри, не задень новичка.

— Пускай защищается, — сказал тот без улыбки.

— Вспомни, каким ты в первый день был.

— Ладно, шучу, — сказал Гурген.

— Ты когда-нибудь меч в руках держал? — спросил Прупис.

Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот человек тебе враг.

— Только деревянный, — сказал я, неловко улыбнувшись, будто был виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не пришлось держать меча. — Когда в питомнике был.

— Научишься, — сказал Прупис. — Ты сначала повторяй движения Гургена.

— Я в кино видел! — вспомнил я.

— Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, — сказал Прупис.

Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного робота.

Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч.

Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся мечом — лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.

— Ты что? — спросил Гурген. — Меч разбить хочешь?

— Я защищался, — сказал я.

— Эй, Ланселот! — закричал Прупис. — Погоди драться. Смотри, как другие делают! Гурген, подожди!

И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах, а совершали ими некие законченные и округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад, и второй отражал его, то другой…

Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в движениях, я крикнул Прупису:

— Можно я попробую?

— Давай, только не спеши.

Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное — научиться останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть по противнику.

Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом, и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.

— Ты что? — спросил он.

— Устал.

Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его.

Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял руку с хлыстом.

— Кто тебе разрешил останавливаться? — кричал он. — Я тебе покажу, как останавливаться без команды!