Нет, эти мины ему не удастся снять. Никакой силой не предотвратить теперь взрывы. Через несколько минут мины взорвутся, вместе с каждой миной взорвутся огромные бомбы!… Лучше погибнуть во время взрыва. Если уцелеешь, за тебя возьмется гестапо…

Баулейтер довольно усмехается, глядя на молодого Горкевича — Стефан носится как угорелый у истребителя, с редкостным рвением помогая снарядить его в путь. Оглядываясь на заминированные бомбардировщики, он то и дело бросает тревожные взгляды на часы. Стефан готов взвыть от нетерпения. Ему кажется, что слишком медленно работают техники. Его сводят с ума их неторопливые, как в замедленной киносъемке, движения, хотя в действительности они спешат вовсю. А летчики?! Чего они дрыхнут?! Скорее бы улетали! Нет, уже не успеют!…

Вдруг Стефан срывается с места и подбегает к баулейтеру:

— Герр баулейтер! Разрешите уйти в лазарет. Мы отравились консервами!…

Он стоит, вытянув руки по швам, и краем глаза видит заминированный «хейнкель». Прямо под самолетом, отдыхая после очередного вылета, мертвым сном спят члены экипажа.

Баулейтер недовольно смотрит поверх немецкой газеты, на которой чернеет в шапке слово «Курск». Горкевич и впрямь белее бумаги. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

— Это еще что за нежности! Тут вам не курорт Баден-Баден. Снарядите самолеты, тогда отпущу.

Вацлав понуро возвращается к друзьям по бетонированной, залитой жарким солнцем рулежной дорожке. Ян Большой смотрит на часы и шепчет:

— Езус, Мария! Осталось девять минут!

Через девять минут так трахнет, что все вокруг уснет мертвым сном.

С каким облегчением услышал Стефан рокот прогреваемых на полном газу моторов «его» самолета. Вот будят экипаж, — измотанные летчики шатаются словно пьяные. Успеет или не успеет улететь?… Вот он вырулил, покачивая крыльями, на рабочую часть бетонки. Мощный поток воздуха от винтов чуть не сорвал пилотку с головы… Стартер взмахнул флажком. Бомбардировщик разогнался, оторвался от земли… Ян Большой уже не мог оторвать глаз от часов. Езус!… Наконец-то!… «Счастливого ему пути!…» Взлетает первый бомбардировщик, второй, третий… Вот первый делает широкий круг над авиабазой.

Друзья медленно катят тележку с большой бомбой.

Стефан еле заметно крестится:

— Матка боска! Кажется, пронесло! Ей-богу, пронесло!

В это мгновение над аэродромом, над авиабазой грянул чудовищной силы взрыв. В одно и то же мгновение взорвалась мина и, сдетонировав, взорвались бомбы. Бомбардировщик исчез в дыму и пламени. На месте его медленно редело грязное облако. У ног остолбеневшего Стефана шлепнулся дымящийся кусок дюралевой обшивки. Не успели опомниться тысячи людей на авиабазе, как раздался второй такой же взрыв и в поднебесье повисло второе облако. Третий бомбардировщик взорвался над Радичами.

Гауптштурмфюрер Вернер сверил даты и часы таинственных взрывов с графиком-расписанием рабочих команд на аэродроме и приказал арестовать всю польскую рабочую роту.

— Приказываю прочесать всю базу самым частым гребешком! — кричал он на своих помощников в СД и тайной полевой полиции. — Этих поляков я наизнанку выверну! Обыскать все польские казармы! К допросам приступить немедленно!

…Дверь отворилась, скрипя на ржавых петлях. Бренча связкой ключей, надзиратель втолкнул в камеру сначала Стефана, за ним — Яна Большого и Вацлава. Их глаза не сразу привыкли к темноте.

— Ян! Стефан! — подскочил к ним какой-то человек. — Что случилось? Как вы попали сюда!

— Это ты, Маньковский? — удивился Ян Большой. — Принимай гостей, д'Артаньян! Вся рота тут! Вся тюрьма набита. Вот нас к тебе в одиночку и сунули.

— Не жми руку! Медведь ты из Мышинецкой пущи! — тихо застонал Ян Маленький. — Эти мерзавцы мне загоняли гвозди под ногти. За что вас арестовали? Неужели?…

— Тихо! — остановил его Ян. — У этих стен большие уши. Гвозди, говоришь? А еще чем нас, мушкетеров, тут собираются угощать?

— Резиновыми дубинками, Ян. Отольют водой и снова бьют. Пальцы дверью защемляют. «Меню» тут обширное. Говорят, и электричеством пытают. Но это все цветочки, ягодки — в Рославле. Садись сюда, Ян, сюда, Вацек, Стефан, на нары садитесь!

— Больно? — спросил Стефан.

— Терпеть можно, — с деланной бодростью отозвался Ян Маленький. — Сначала адски больно было, губы в кровь искусал, а потом притупилась боль, нервы, что ли, онемели, и стало легче, точно второе дыхание пришло. Тут темно, а то бы я вам спину показал. Хотя я-то еще тут не все «меню» испробовал.

Ян Большой шепотом, под громкий разговор Вацека и Стефана, заявлявших о своей невиновности, рассказал товарищу, что фельджандармы арестовали его, Стефана и Вацека сразу же после того, как три самолета почти одновременно взорвались, взлетев с аэродрома. Старт затянули из-за обыска, вот и получилось… Двое взорвались над Плетневкой, один над Радичами. Шум, гам… Вернер немедленно начал расследование, принялся за инженеров эскадрильи, за техников звеньев… На всей базе царит паника. Теперь всем стало ясно: на аэродроме орудуют диверсанты — вот объяснение таинственной гибели многих самолетов с их экипажами. (Ян Большой не стал рассказывать тезке об Эдике и Эмме, о найденных детьми минах, которые на многое открыли глаза гестапо.) Пока всю польскую роту собирали, строили и гнали в тюрьму, Ян Большой слышал, как немецкие асы впервые за войну наотрез отказывались лететь на «воздушных гробах» до полного и тщательнейшего расследования и осмотра самолетов.

— Комендант и Вернер, видимо, выяснили, что мы помогали подвешивать авиабомбы, — с нарочитой громкостью по-немецки сказал Стефан. — И только за это нас взяли! А мы со всей преданностью работали на великую Германию!

Ян Большой усмехнулся в темноте, прошептал:

— Вряд ли, мушкетеры, нам удастся отвертеться. Нас прихлопнут, даже если ничего доказать не сумеют…

— Что на фронте? — спросил Ян Маленький, чтобы переменить тему разговора.

Друзья наперебой рассказывали ему об освобождении советскими войсками Орла и Белгорода, об отставке Муссолини.

— Добжа! — радовался Ян Маленький и вздыхал: — А Польша еще так далеко!

— Есть только один выход, — чуть слышно сказал Ян Большой. — Во что бы то ни стало — бежать!

Аня Морозова вылила из ведра кипяток в корыто, убрала тылом мокрой, распаренной руки прядь волос с вспотевшего лба. Никогда ей не была так противна эта работа! Сколько сотен пар пахнущего дезинфекционной камерой солдатского белья пришлось ей выстирать за эти неполных два года! Ну ничего! На востоке все слышней гремит канонада, все ярче сполохи по ночам… По потным Аниным щекам потекли слезы. Аня отвернулась от матери — Евдокия Федотьевна, принеся кипяток, развешивала белье во дворе, — облизнула соленью губы. Верно, недолго осталось ждать, а друзья не убереглись— оба Яна в тюрьме, Стефан и Вацек тоже арестованы.

Все они — совсем близко, напротив, на другой стороне улицы, в гестаповской тюрьме. Но ничем нельзя им помочь…

Неужели ничем? Аня задумалась, выпрямившись, перестав стирать.

Сидя рядом на табуретке, тихо плакала Люся — жена Яна Маньковского. Люся схватила Аню за руку:

— Что же делать, Аня?! Ведь ты наш командир! Знаю, у тебя много помощников. Так давай устроим налет на тюрьму, а там — в лес!

— Брось ты, Люська, «алярм» поднимать! — устало прошептала Аня.

— Теперь нам всем капут…

Аня еще ниже согнулась над корытом. Нет, налета не получится. Есть один выход — продолжать взрывы на аэродроме. Помощники найдутся. Водовоз Ваня Алдюхов — лихой парень. Новые взрывы спутают Вернеру карты!

— Стираешь! — почти кричит Люся. — А ему там погибать?! Сами же завлекли, а теперь бросаем?! Бесчувственная ты, Анька, из железа сделанная!

Аня обнимает Люсю, пытается успокоить подругу, но Люся отталкивает ее.

— Думаешь, я ничего не знаю?… Небось кабы твой он был, ты на все бы пошла!

Аня отвернулась. Лицо ее было искажено болью. Нет, никто не узнает, что было на сердце у Ани все эти нескончаемые дни и ночи подполья, и тогда, когда цвели в Сеще яблони и пели соловьи, и в сорокаградусный мороз, когда Ян Маленький и его друзья, борясь с вьюгой, заливали водой воронки на аэродроме. И девчатам своим и самой себе Аня говорила: «Заприте сердце на замок и ключ до конца войны спрячьте!…»