Чара приподнялась, стряхнула с себя снег.

– Давай-ка, Чара, к десантникам, – попросил ее Панков, ткнул пальцем в развороченное пулеметное гнездо. Панама десантника с оборванным ремешком докатилась до его скрадка, ткнулась в камень и улеглась смятым вороньим гнездом на земле.

Чара почти бестелесно, словно тень, выпрыгнула из схоронки и в несколько секунд достигла гнезда пулеметчиков. Со стороны душманов не раздалось ни одного выстрела – они не заметили собаку.

– Чара! – коротко выкрикнул Панков, требуя, чтобы Чара отозвалась.

В ответ раздался горестный взвыв. Панков почувствовал, что внутрь ему поспешно забирается холод – Чара может так выть только по мертвецам.

Он подтянул к себе ноги, глянул на вершину пупыря – нет ли там стрелка, потом перевел взгляд на камни, прикрывающие поворот от пропасти, – там засели два или три человека, душки эти молчали, выжидая чего-то, – и Панков, разом решившись, резко выпрыгнул из своей схоронки, понесся к десантникам.

Тут же услышал, как басовито заработал пулемет Дурова – сержант прикрывал его. Кто-то из этих дурачков-душманов решил отличиться, подсечь капитана, и Дуров поспешил отправить его на тот свет.

Панков чувствовал, как удары каблуков медным звоном отдаются у него в ушах, бьют по сердцу, по ключицам, увидел всплеск огня – это перед ним в камень впилось несколько пуль, свинец высек сноп электрических брызг. Панков сделал длинный козлиный прыжок в сторону, подивился сам себе – в памирского зверя, можно сказать, превратился, перемахнул через пористый, посеченный осколками, похожий на сундук камень, поскользнулся – под подошву попал обледенелый голыш, – и неловко распластался на земле. Поспешно перекатился под прикрытие «сундука», прижался к нему.

Услышал недалекий горестный взвыв Чары. Успокаивая ее, выкрикнул, давясь воздухом, чем-то еще:

– Я сейчас!

Собрал слюну во рту, сплюнул. Стреляли по нему из-за камней, что на повороте; Дуров с Трассером не растерялись, ответили. Макушка каменного пупыря отсюда была еле видна – так, не макушка, а некая тень в шевелящемся белом тяжелом пространстве. И всюду снег, снег, снег.

Он приподнялся над камнем, оттолкнулся от него что было мочи, словно от упора – барьера в беге на короткую дистанцию, и понесся к пулеметному гнезду, к Чаре, к собственной боли.

То, что он увидел, заставило его закусить губу: оба десантника лежали навзничь на камнях в позах, которые никогда не назовешь живыми, – с криво, на изломе подогнутыми ногами, руки у одного из убитых были словно заломлены за спину, и он так и лег на них, второй скрестил руки на груди, будто перед погребением в могилу.

У первого во лбу, над правой бровью, краснела крохотная дырка, похожая на пятнышко, которыми индийские красавицы украшают себе лики, лицо у второго было чистым, спокойным, каким-то умиротворенным, крови нигде не было видно.

Гранатометчик оказался метким стрелком: одного заряда хватило, чтобы уложить двух здоровых парней и искорежить пулемет. Это много, это значит, что гранатомет наводил не человек, а сам Аллах. Это что же, выходит, что Аллах против их присутствия здесь? Да «вовчики» с «юрчиками» без посторонних людей, без присутствия русских солдат здесь так лихо разберутся друг с другом, что в Таджикистане ни одного живого человека не останется!

Панков подтянул к себе покореженный пулемет. На стволе поблескивало несколько свежих ссадин, оставленных осколками, прицельный механизм сбит в сторону, ложе изрублено – торчат деревянные лохмотья, рукоять затвора вывернута.

Меткий был выстрел, повезло душкам! Чтоб стрелявшего тоже таким же метким попаданием одарили! Панков отер рукой взмокревшее, ставшее бледным лицо. Если душманы будут так воевать и дальше, скоро от пограничников останется один пшик. Панков поморщился, отодвинул от себя пулемет, отцепил от пояса крупнотелого, с проклюнувшейся сквозь кожу щек и подбородка щетиной Чугунова, – кажется, это был Чугунов, – гранату, последнюю, что оставалась у него, повесил себе за пояс – пригодится.

Из кармана достал бумаги, положил к себе. Достал документы у Никитенко, также определил к себе – писари потом пошлют горькие похоронки несчастным матерям.

Забрал также два автоматных рожка.

Глухо, словно бы задавленный снегом, в каком-то странном далеком далеке, заработал пулемет Дурова. Панков поспешно отодвинул Чугунова в одну сторону, Никитенко в другую, освобождая себе пространство, лег между ними. Сквозь крутящийся белый вал он не видел того, что видел Дуров.

Пулемет сержанта продолжал работать. Изгиб дороги отсюда был виден, но он был пуст, душманы, похоже, убрались даже из-за камней, тогда кого же отсекал Дуров? В следующее мгновение он засек в косых струях снега едва приметное движение: по дороге, толкая перед собою убитых, к гнезду Дурова ползли душманы…

– А не проще ли было вам снова прибегнуть к услугам господина гранатомета? – Панков недобро хмыкнул. – Не мытьем, гады, пытаетесь взять, так катаньем!

Поднял голову вверх, пытаясь разглядеть макушку пупыря, но не тут-то было: какие-то лишние двадцать метров, плюс усилившийся снег сделали ее совершенно невидимой.

Но в горах все меняется быстро. Через полминуты снег стал другим: он хоть и продолжал валить и был, как и раньше, густ, безудержен, но вот что заметил Панков – не стало в нем прежнего напора, той ошеломляющей ярости, которая заставляет человека уступать природе, пятиться перед ней. Панков помрачнел, сжал зубы.

Пулемет Дурова замолчал. Душманы, побросав мертвых, поползли назад. Панков позвал:

– Чара!

Собака, сидевшая за камнем по соседству и также тревожно прислушивающаяся к тому, что творилось вокруг, перепрыгнула в гнездо к хозяину. Панков вытащил из кармана клочок бумаги, шариковой ручкой написал короткую записку: «Дуров, десантники убиты, остались мы втроем: ты, Кирьянов и я. Надо отступать. Только без паники. Ясно? Опасайся снайперов с вершины, что находится над тобой. Там душманы». Сунул записку Чаре под ошейник, потрепал ее по холке:

– Давай, Чара, к Дурову!

Собака послушно и ловко перепрыгнула через каменный барьер и понеслась к Дурову. Панков поглядел на часы – все, можно было уже оттягиваться, Бобровский успел уйти далеко.

Капитан почувствовал, что на него кто-то смотрит, и резко, так, что хрустнули кости позвоночника, обернулся. На него смотрел мертвый Чугунов. Из остывающих укоризненных глаз его выкатывались две капельки: из одного глаза мутная горькая слеза, из другого, скользнув к задиристо приподнятому носу, капелька крови. Глаза у Чугунова были закрыты, это Панков помнил точно, как же он, мертвый, умудрился открыть их? Он смотрел на капитана, как живой, но только видел ли он Панкова?

Капитан кинулся к десантнику, положил руку на влажный холодный лоб и провел ладонью вниз, закрывая Чугунову глаза. Рядом щелкнула пуля, за ней вторая, в лицо Панкову сыпануло крошкой, он пригнулся, прячась за камень, высунул ствол автомата, потом выглянул сам, с первого взгляда понял: стреляют с пупыря. Дал короткую очередь по почти невидимой макушке, красная светящаяся строчка всколыхнула снеговое пространство, обозначила место, где находился Панков.

С одной стороны, это хорошо – трассирующие пули, по цветному стежку можно сделать поправку, перевести ствол на цель, если пули пойдут мимо, подправить, а с другой, светящаяся строчка выдает самого стрелка – накрывай место, откуда она несется, гранатой из подствольника, – и от стрелка одни только воспоминания останутся.

Приобретения всегда соседствуют с потерями, это закон. Уходить надо сверхаккуратно, перебежками, страхуя друг друга, – грамотно, одним словом. Впрочем, отступать – не наступать.

«И если уж мы отступаем, то на заранее подготовленные позиции», – Панков невольно усмехнулся, вспомнив старую, детдомовской еще поры, истину, которую любил произносить воспитатель по труду – ярый сталинец. Да, это у сталинских соколов никогда не было позорного бегства или беспорядочного отступления – всегда отступали на «заранее подготовленные позиции», или рубежи, один хрен, – вначале отступали, а потом придумывали объяснение, формулу поудобнее, чтобы не было стыдно.