Лавина душманов еще некоторое время катилась на пулеметы, движение происходило больше по инерции, чем по боевому азарту, ноги сами несли людей вперед, но вот лавина остановилась, словно бы уперлась в стену, и люди, подавив в себе дыхание, зажав его зубами, понеслись назад. У них была одна задача – как можно быстрее уйти от пулеметов.

Чара вскочила, лапами уперлась в камни, ноздри у нее затрепетали от азарта.

– Чара!

Чара нехотя сползла вниз и вновь легла на камни, глянула на хозяина чистыми, ставшими от ярости совершенно прозрачными глазами.

– Наше время еще не пришло, Чара, – сказал Панков, – терпи, старуха!

За скальным поворотом раздалось несколько взрывов – это сверху сбросил гранаты сержант-десантник. «Неэкономно, – поморщился Панков, – сразу три гранаты… Ох, неэкономно! Можно было обойтись одной». Из-за скалы послышались вой, стрельба, вновь ударил гранатомет, и заряд, врубившись в камни, вздыбил кучу крошева, дождем прошедшегося по земле. Несколько крупных горячих кремешков залетело и в схоронку Панкова, один шлепнулся прямо перед его лицом, плюхнулся в снеговой пирожок, камень зашипел горячо и озлобленно, дохнул на капитана паром и стих.

Сержант Карасев ударил со скалы автоматной очередью – видно, к нему кто-то полез.

«Один человек на скале – этого мало, – с сожалением отметил Панков, – надо бы усилить… Но хорошая мысля приходит опосля. Надо бы усились, да поздно, поезд уже ушел. Под огнем душманов на скалу не взобраться».

На несколько минут снова все стихло. На каменистом изгибе осталось лежать человек десять, один из раненых громко и протяжно, словно бы не мог совладать с собственным голосом, стонал – он был без сознания, хотя ранен был не очень тяжело, пуля просто ошпарила его, но не покалечила.

– Стони, стони, – Панков выругался, – в следующий раз не полезешь, куда не надо.

Снег продолжал валить с небес, вызывал раздражение, резь на зубах, холод в костях, ворчание во всем организме – в такой холод только в доме, у огня, сидеть, пить красное вино, заедать его горячим, с лопающимися пузырями масла мясом…

Панков невольно сглотнул слюну – в беспорядочном движении нынешнего дня, в стрельбе и в холоде, в том, что он видел – совсем забыл про голод, про то, что надо бы сжевать хотя бы один сухарь и пару сухарей дать Чаре, но и Чара, так же, как и хозяин, забыла о голоде. Панков порылся в кармане куртки, нащупал газетный сверточек, разорвал его прямо в кармане и вытащил два куска сахара.

Подсунул под нос собаке:

– Подкрепись-ка!

Чара аккуратно взяла сахар с руки, следом Панков дал ей еще два куска, потом, подышав на пальцы, достал сухарь. В рюкзаке лежал хлеб, взятый из дома, но хлеба не хотелось, хотелось сжевать именно сухарь. Панков вгрызся в него. Подумал о тех, кто ушел с Бобровским, – слышат ли они эту стрельбу? Скорее всего, вряд ли – ее задавил тяжелый, хуже дождя, снег.

Сухарь вкусно пахнул, возвращал в прошлое, в детство. У них в детском доме была нянечка с громким девчоночьим именем Иветта – неуклюжая, похожая на объевшуюся утку, с валкой походкой, которая сушила к чаю дивные сухари – белые, серые, черные, – из разного, остающегося после обедов хлеба, присыпала их укропом, какой-то мелкой пряной травкой, Панков уже и забыл, какой, тертым чесноком, колечками жареного лука, сахарной пудрой – на все вкусы. Иветтины противни с сухарями ребята растаскивали мигом, ждали их, как праздника.

А сейчас нет ни сухарей, ни Иветты, которая скончалась от закупорки вен на ногах, ни детского дома.

На детский дом у государства не нашлось денег, здание приглянулось представителю высшей власти в губернии и тот не постеснялся вытурить из дома детишек, а стены с крышей купил по «остаточной стоимости», заплатив за них столько, сколько иной душман платит за галоши.

Такое впечатление, что все эти чиновники забрались в свои кресла лишь затем, чтобы воровать, набивать свои карманы «зеленью» – американскими долларами, валютой, ранее почти неведомой в России, хапать и хапать, богатеть и с ухмылкой наблюдать, как нищают другие. Рядом с представителем высшей власти успешно трудился на собственное благо глава областной администрации, вдвоем они многое успели сделать, прежде чем покинули свои кресла.

Наказания для них не было никакого – кто-то где-то мягко пожурил зарвавшихся чиновников и этим все кончилось. А в бывшем детском доме ныне разместились ночной бар и казино с огромными, по сто двадцать килограммов весом, вышибалами, и еще какая-то странная контора по «оказанию массажных услуг».

Впрочем, почему контора странная? Отнюдь нет. Понятно, что за «массажные услуги» она оказывает.

Панков не заметил, как сгрыз сухарь. Было по-прежнему тихо, душманы выжидали. Чем дольше они застревали здесь, в этой горной теснине, тем спокойнее становилось на душе у Панкова – отряд уходил все дальше, под прикрытие соседней, хорошо оборудованной, – не той времянки, которой командовал капитан Панков, – заставы.

Душманов там сдержать будет гораздо легче, чем здесь, на соседней заставе есть все, вплоть до оборудованной вертолетной площадки, на которой ночью можно включать сигнальные огни.

Заслон Панкова, если душманы будут брать его впрямую, не сбить – пока есть патроны, пулеметы не дадут пройти каменную теснину, вкривую, стороной, тоже ничего не получится – в здешних горах нет обхода, это Панков знал, поэтому душки пойдут все-таки на прорыв. Другого пути у них нет. Завалят дорогу собственными телами, нахлынут стремительным валом и, когда пулеметы замолчат, – успешно порубают десантников, пограничников и с воплем «Алла акбар!» покатятся дальше.

«Фиг вам, – устало подумал Панков, достал из кармана еще один сухарь, отдал Чаре, – накося вам, выкуси! К тому моменту, когда вы нас сможете рубать, как капусту, от вашего вала останется лишь один мусор, что обычно остается от всякого пустого вала – накатывается на берег и так же откатывается назад, лишь грязь да щепки прилипают к мокрому берегу, и всё. Так и с вами будет, как бы Аллах о вас ни заботился, – он облизнул губы, почувствовал хлебный вкус… Вот странное дело: пока грыз сухарь – не чувствовал хлебного вкуса, а попали на язык несколько крошек, разбередили что-то – сразу почувствовал».

За скалой, разрывая снеговой полог, послышалась частая стрельба, затем воздух встряхнул взрыв тяжелой гранаты. «Ого, противотанковая», – отметил Панков. Похоже, душманы пробуют забраться на скалу, но сержант Карасев им не дает.

Это излюбленная тактика душманов, еще в Афганистане разработана – сажать снайперов на каменные пупыри и держать под мушкой все, что движется в округе. Правда, одна маленькая деталь мешает моджахедам: Панков занял господствующий пупырь первым.

Потянуло в сон, тело источало слабость, мышцы ныли, постреливали болью, во рту было сухо, вкус съеденного сухаря уступил место застойной голодной кислятине, поднявшейся изнутри, глаза слипались.

За скалой снова грохнула граната, звук заставил снеговой поток, отвесно падающий с неба, смешаться, скрутил его в несколько гигантских грязных жгутов, на несколько мгновений обнажил горы, расположенные неподалеку. Панков помял пальцами виски, прогоняя сон, потом с силой, морщась, растер уши.

В ушах – в мочках, в хряцах, в коже – расположены разные нервные окончания, в том числе и те, что вгоняют человека в сон, лишают его сил, стоит холоду лишь чуть прихватить их: и «венец природы» превращается в вялого зайца.

Интересно, далеко ли успел уйти Бобровский с людьми? Километра три старший лейтенант, надо полагать, уже одолел.

Панков чуть приподнялся над камнями, огляделся. Чара повторила его движение, насторожилась, сжалась в пружину, готовая к прыжку. Панков коротким движением руки осадил собаку:

– Сидеть! – затем добавил ворчливо, старческим смерзшимся голосом: – Твое время еще не пришло.

Собака сегодня уже выручила его один раз, если бы не она, то кто знает – может быть, ободрали бы его душманы живьем, кожу растянули на колья сушиться, либо поджарили бы, как несчастного прапорщика.