Одежду свою Шведов сменил, ходил теперь только в «штрюцком», ничего военного, даже усы начал подстригать по-пижонски, квадратиком. Это был другой человек, не Шведов.

На Николаевском вокзале он решил отыскать нужного человечка — лучше всего железнодорожного служащего, — и выведать у него всё о Красине. В том, что это ему удастся сделать, Шведов не сомневался, знал, что за деньги он сумеет купить себе и не такие сведения.

У вокзала он увидел малорослого жиглявого паренька в большой клетчатой кепке. Судя по всему, кастрата — человек этот неестественно тонким женским голоском вслух читал заметку (это была та самая заметка, о Красине) в газете, помещённой в застеклённый стенд, стоявший на двух деревянных ногах. Такие газетные стенды были разбросаны по всему Петрограду, советская власть решила с помощью печати воздействовать на умы граждан. Шведов подошёл к кастрату.

— «На золото, которое Красин передаст нашим зарубежным друзьям, Советская Россия получит необходимое промышленное оборудование и технику», — ликующим бабьим голоском прочитал кастрат и, оглянувшись на Шведова, произнёс: — А ведь это здорово, товарищ!

— Здорово, — не замедлил подтвердить Шведов.

— Вот тогда мы и заживём! — восхищённо пропел кастрат и вновь оглянулся на Шведова: — А он толковый мужик, этот товарищ Красин?

— Оч-чень! — Шведов утверждающе наклонил голову.

— Интересно, интересно, — оживился кастрат, — расскажите, пожалуйста, товарищ!

Шведов небрежно мазнул по воздуху рукой.

— Недавно я был вместе с ним на международной встрече в Ницце, — сказал он. — Зубры там собрались отпетые, нас они ненавидят, как арабы ненавидели легионы Александра Македонского. Правда, когда увидели нас с Леонидом Борисовичем, несколько разочаровались. — Увидев, что кастрат удивлённо округлил глаза, Шведов пояснил: — Они думали встретить двух комиссаров с горящими глазами и всклокоченными бородами, одетых по последней большевистской моде, — в гимнастёрках с красными бантами, в галифе, перепоясанных брезентовыми ремнями, в туго засупоненных обмотках, подпирающих ноги под самое колено, и грубых ботинках, густо наштукатуренных тележной мазью. А в карманах чтоб было полным полно семечек, и шелуха чтоб обязательно украшала растрёпанные бороды, чтоб прилипала к плечам и рукавам. А увидели людей одетых вот так, — Шведов пальцами поддел лацканы своего нового модного пиджака, умело скроенного и ладно сидящего на нём, сделал поворот головы налево, потом направо, засёк, что делается на улице, ничего подозрительного не обнаружил, и глаза его потеряли острый блеск.

Рассказ можно было не продолжать, кастрат для него перестал существовать, он вообще играл для Шведова роль шнурка от ботинка: чтобы засечь хвост, опытные агенты обычно останавливаются, поправляют шнуровку, делают новый узел, а сами глазами совершают прострел назад, в бока, стараясь зацепить хвост. Но Шведов решил рассказ закончить — уж больно круглыми, изумлёнными были глаза кастрата, который, похоже, первый раз увидел такого человека, как Шведов.

— Мда, вы — роскошный джентльмен, — подтвердил кастрат, восхищённо чмокнул языком.

— Тогда, подавив слюну разочарования, поняв, что над нашей одеждой не поиздеваться — одеты мы были, как лондонские денди, — Шведов ещё раз приподнял лацканы пиджака, — вот так, даже лучше, мы были одеты лучше, чем проклятые капиталисты, принимавшие нас, хозяева наши довольно ехидно спросили: «А на каком языке, собственно, вы будете вести переговоры, ведь русский язык не считается дипломатическим языком?» На что Леонид Борисович Красин спокойно ответил: «На любом из восемнадцати, которыми я владею!» Теперь ты знаешь, чучело гороховое, кто такой Красин?

Восхищение в глазах кастрата сменилось страхом, он сделался ниже ростом — и без того малый, он стал совсем маленьким.

— Так точно, знаю!

Шведов натянул кепку на нос кастрату и повернулся к нему спиной.

— Бывай! — бросил он на прощание, неспешно двинулся дальше, цепко схватывая глазами всё, что представляло для него интерес, обошёл стороной двух сцепившихся в отчаянной ссоре мешочников — не хватало ещё вместе с ними угодить в руки патруля, неторопливо огляделся и проследовал в дверь вокзала.

Он нашёл, что искал, вернее кого искал, — нужного человека, и за пять золотых николаевских червонцев — гонорар за сведения о приезде Красина, — узнал тщательно оберегаемую тайну. Более того, Шведов знал теперь не только день и час приезда Красина, но и сколько золота и драгоценностей, он привезёт с собой.

Красина надлежало взорвать вместе с охраной, золото и дорогие камни — особенно из запасов бывшей царицы, — изъять. Шведов, улыбаясь азартно, потёр руки: хорошее дело. Надо было срочно идти в Финляндию за Германом.

Поскольку до приезда важного гостя из Москвы оставалась ещё целая неделя, Шведов решил совершить стремительный нырок в «окно». То, что в «Петроградской боевой организации» происходили аресты, его особо не волновало: интересы Шведова находились в сфере более высокой…

О том, что арестован профессор Таганцев, он ещё не знал.

Аня Завьялова готовилась к свадьбе. Конечно, эта свадьба совсем не будет похожа на те, что играли, скажем, пять или шесть лет назад, году так в пятнадцатом или в шестнадцатом. Тогда Россия была совсем другой страной, по-другому называлась, и люди в ней жили другие, и нравы, были другие, и возможности, и кошельки, и песни пели совсем иные.

В эти дни Аня словно бы крылья обрела, самые настоящие — она летала над землей. Не ходила, а летала, совсем не касаясь тверди ногами. Хорошо ей было. Планы разные строила. Ваня Костюрин ей нравился — и внешностью удался, и, главное, надёжным был. Именно таким должен быть мужчина — надёжным. Чтобы на него можно было положиться. Опереться. Чтобы он не прогнулся, не сдал в трудную минуту. Ваня Костюрин не сдаст; это исключено… Счастливая улыбка, расплывающаяся по Аниному лицу, преображала её, словно живая вода.

О своей «политической» деятельности, в которую её втягивала подружка Маша Комарова (Матвею Комарову она приходилась однофамилицей), Аня уже забыла — пару раз явилась на собрания, где неизвестные бабёнки сидели с поджатыми губами, — высказывалась одна из них, остальные сидели, хмуро слушая. Такая воинская дисциплина Ане не понравилась, и она перестала отвечать на приглашения.

Если Маша хочет заниматься политикой, то пусть занимается, это её личное дело. Ане это, во-первых, не интересно, во-вторых, кроме семейных забот, которые теперь навалятся на неё, есть театр, есть спектакли, есть работа, которая стоит выше рассуждений незнакомых дамочек о том, кто должен стать символом будущих преобразований России, облезлый голубь или жирная, с голыми ногами, курица.

Каждому времени — свои игры.

Да потом у неё сегодня свидание с Иваном Костюриным, вечером она приведёт Ивана в театр, усадит во второй ряд, на крайнее правое место, в угол, и будет краском, красный командир Костюрин, смотреть лихой песенный спектакль про нравы европейского города Вены прошлого века и приключения героев, которых, как подозревала Аня, никогда не было в жизни… Но очень уж они были хороши, очень уж зажигательно говорили и пели, у Ани иногда в виски натекало что-то тёплое, щемящее. Скорее всего это были слёзы. Неужели тех людей, героев, что колдовали и изумляли народ, никогда не было в жизни, неужели всё это придумано одним умным человеком — автором водевиля?

Нет, в это верить не хотелось. Аня и не верила. Костюрин старше, мудрее, проницательнее, он во всём разберётся.

В половине первого дня, когда с неба прекратил падать неприятный серый дождик и в раздвинувшуюся прореху, окаймлённую рваной ватой, выглянуло крохотное, совсем не летнее солнышко, к театру подъехал автомобиль — допотопный «руссо-балт», окрашенный в тусклый зелёный цвет, краска была неродная, что означало — автомобиль этот ремонтировали не раз и не два, и после каждого ремонта, чтобы он выглядел прилично, красили вновь.