«Юнец, — подумал он, — а юнцы — народ беспокойный. Глядишь, полезет туда, куда не надо!» Но юнец не полез в пыльные углы, покрутил головой из стороны в сторону, потом нахлобучил на себя роскошную кожаную фуражку.

— Пусто! — прокричал он вниз. — Так пусто, что на рояле можно ездить.

— Спускайся! — скомандовал юнцу старший. — Вся команда на кладбище митингует. Тут никого и не должно быть, кроме мадам.

Через несколько минут чекисты ушли.

Выждав с полчаса, Тамаев тоже спустился вниз, на цыпочках миновал дверь квартиры, в которой они жили — а вдруг там засада? — бегом перебежал через улицу, в дом напротив. Один подъезд был закрыт на ключ, дверь во второй была приоткрыта на два пальца. Тамаев проскользнул в этот подъезд, притиснул за собой дверь, но она опять отжалась — в скрипучем механизме пружин, которые должны были возвращать дверь в нормальное положение, что-то нарушилось. Тамаев сплюнул и стал проворно подниматься по лестнице.

Чердак этого подъезда оказался закрытым — на медных аккуратных колечках висел маленький сундучный замок, который можно открыть ногтем. Тамаев открыл его цепкой и очутился на чердаке у слухового окна. Этот чердак был завален разным хламом — ломаной мебелью, досками, комплектами старых журналов, перетянутыми тонкой пеньковой верёвкой.

Устроившись у слухового окошка, Тамаев стал ждать. Он понимал, что организация рухнула, их кто-то заложил, раз чекисты узнали не только про квартиру Раисы Ромейко, но и про митинг на Польском кладбище. «Кто заложил, кто? — не отпускала Тамаева испуганно-тревожная мысль. — Кто выдал?» Он наблюдал за подъездом Раисы, за окнами её квартиры — не шелохнётся ли занавеска? Квартира была пуста, чекисты не оставили в ней засаду. «Кто выдал, кто? — Тамаев подумал о Сане Брине и решительно отмёл его. — Сорока? Он? Или барынька где-то проговорилась, кусок оглобли ей в дышло? Она может проговориться. И Сорока может. Жаль, не успели его убрать! Тьфу!»

Белая ночь подходила к концу, краски её постепенно угасали, таяли, рассвет был темнее ночи — в небе что-то переместилось, изнутри проступил тяжёлый свинцовый блеск, металл быстро окислился, приобрёл пороховой налёт, природа поугрюмела. На улице со звонким цоканьем прокатил извозчик, появились прохожие. Пронеслась пролётка на высоких рессорах, с шинами-дутышами. Лихач этот был дорогим.

Матросы так и не появились. «Значит, всех загребли! — решил Тамаев, сжал зубы. — Вот гады! Неужто всех похватали? Кто же заложил нас, какая тварь?»

Поняв, что он больше никого не дождётся, Тамаев решил уходить с чердака. Но куда? Он постучал кулаком по мясистой крепкой ладони. Вопрос, конечно, сложный — куда? Он же не государь-император, имеющий право выбора, — куда захотел, туда и отправился. Куда? Скорее всего, на Литейный, к Таганцеву. А если и там засада? «Поживем — увидим», — решил Тамаев и покинул чердак. Через чёрный ход, оказавшийся открытым. Из дома выбрался на малолюдную улочку. Перед квартирой Раисы Ромейко лишний раз показываться было нельзя. Хоть и не было в квартире засады, но чего светиться — береженого ведь Бог сбережёт.

Через полчаса он был на Литейном.

Действовал Тамаев по старой схеме: нашёл укромное место, из которого можно было наблюдать за квартирой Таганцева. В квартире были люди, за тонкими прозрачными занавесками несколько раз проскользнули тени, чьи именно, не разобрать. Тамаев ждал — другого выхода у него не было, только ждать. Обязательно яичко должно проклюнуться, кто-нибудь непременно появится на улице. А идти вслепую было нельзя: вдруг в доме чекисты?

Чувствовал себя Тамаев муторно, хотелось есть, в ушах появился звон. Он всегда появлялся, стоило боцману чуть оголодать, даже задержка на один час рождала этот режущий голову звук, мышцы поражала слабость — ноги начинало потряхивать, походка делалась неровной, дудка — серебряный инструмент боцмана, — сама выпадала из рук, изо рта, когда он подавал команду. Голодный девятнадцатый и двадцатый годы не изменили Тамаева, организм его продолжал требовать своё, да и Финляндия не шла в сравнение с Россией — финны жили сытно.

Он позавидовал поре безмятежных морских зимовок в Гельсингфорсе, ему захотелось вернуться назад. Боцман не был одинок в этом желании, многим хотелось вернуться назад, в прошлое.

Долго не сводил Тамаев мрачного взгляда с окон таганцевской квартиры; в нём словно бы всё остекленело, затвердело, не было ни страха, ни злости, ни усталости, только звон раздирал уши да слабели мышцы. Если бы сейчас понадобилось пробежать метров сто, он не смог бы, завалился на половине дороги. «Чёртово брюхо! — устало подумал он. — Как всё прочно связано с желудком!»

Часа через два дверь подъезда, где находилась квартира Таганцева, отворилась, на улице появились двое в кожаных куртках, с маузерами на боку, с ними — глазастенькая молчаливая служанка, на которую Тамаев никогда не обращал внимания, не так уж она была хороша, а когда к ней начал цепляться Сорока, то она вовсе перестала существовать для боцмана. Теперь всё стало понятно.

Ну кто ещё в Питере ходит в кожаных куртках? Кроме тех, кто в них ходит, наводя страх? Он не мог понять, что же привело кареглазую служанку к чекистам? Родственные чувства, желание предать человека, из рук которого она брала хлеб — своего хозяина Таганцева, или ей за это заплатили продуктами и деньгами?

— С-сучка! — просипел Тамаев, решив, что Маша виновна в провале. Может быть, и не только она, может, уже образовалась целая стенка, может, там и этот фискал с птичьей фамилией, если его только не взяли на кладбище, может, и ещё кое-кто — всё может быть!

Кожаные куртки медленно прошли до поворота и, не оглядываясь, завернули за каменный купеческий дом с богатым мраморным портиком. Маша проводила их, постояла немного, радуясь теплу и свежему влажному воздуху, улыбнулась тихо и вернулась в дом.

— С-сучка! — повторил Тамаев, вытянул затёкшие ноги. — Погоди, заплатишь за всё, не отвертишься.

Он продолжал наблюдать за окнами. В квартире Таганцева было тихо. Никто не скользил за занавесками, тени исчезли, жизнь в доме едва теплилась.

«Засады нет, — понял Тамаев, — чекисты ушли и не оставили засады. А почему, спрашивается?»

На этот вопрос Тамаев не мог ответить, мог только догадываться. С одной стороны, у чекистов не хватало людей, с другой — Таганцева всё равно нет в Петрограде, он ушёл, а хватать случайных гостей, пришедших к служанке, не резон, с третьей — люди могли сесть в засаду вечером и ждать, когда к ним приплывёт настоящая рыба, не мелочь. В общем, всё это было неважным — важно, что засада на квартире отсутствовала, это Тамаев угадал безошибочно.

Через двадцать минут он вошёл в подъезд.

Остановился у резной дубовой двери с хорошо начищенной латунной табличкой, на которой было выгравировано: «Квартира № 20», взялся пальцами за круглую головку ручного звонка, хотел было крутануть, но остановил себя, сунул руку в карман бушлата, нащупал револьвер, резко выдернул руку, снова сунул в карман — проверял, не мешает ли что этому движению, которое может оказаться спасительным. Рука входила в карман и выходила из него легко. Тамаев снова взялся за холодную медную бобышку звонка и крутнул её, потом крутнул ещё раз и, сунув руку к револьверу, замер, слушая, какие же шаги раздадутся за дверью — лёгкие служанкины или чьи-то ещё? И не прозвучит ли что-либо подозрительное — возглас, шепоток, скрип паркетин под грузной мужской ногой? Он вздрогнул освобожденно, когда услышал невесомую поступь служанки и клацанье решительно отодвигаемого засова. Маша приоткрыла на цепочке дверь, увидела Тамаева, проговорила спокойно, ничему не удивляясь:

— Вы? — вздёрнула шпенёк цепочки, открывая дверь совсем. Глянула на тёмное угрюмое лицо Тамаева, спросила: — Что-нибудь случилось?

— Ничего! — ответил Тамаев.

Маша посторонилась, пропуская Таганцева в прихожую.

— В доме кто-нибудь есть? — спросил боцман.

— Есть, — помедлив, отозвалась Маша.

— Кто? — Тамаев прижался спиной к двери, подобрался.