— Нет-нет, действительно мы вас ждали, как дорогого гостя, — Алексеев оживлённо блеснул стёклышками пенсне, — только не думали, правда, что вас будет сопровождать целый эскорт.

— Эти люди ко мне никакого отношения не имеют.

— Разберёмся, во всём разберёмся. Если не имеют — возьмём штраф за контрабанду и отпустим. Предупредим, что если ещё раз поймаем, пойдут в тюрьму. Теперь с вами. Расскажите, куда вы шли, зачем, какую организацию представляете? Цели организации, адреса, явки, численность, оружие — словом всё, что знаете.

Нагнув голову ещё ниже, Сердюк с шумом втянул в себя воздух, набрал полную грудь — от умных людей слышал, что лёгкие надо постоянно прокачивать, прочищать воздухом, тогда они лучше работают. «А к чему мне теперь лёгкие, — подумал он тоскливо. — Чикаться не будут, шлёпнут. Это же чека! Мертвецу лёгкие не нужны». Он зажмурился, почувствовал, что глазам, вискам сделалось горячо, в затылок тоже натекла тёплая тяжесть. Всё! Вышел он на прямой отрезок своей жизни, движется теперь к финишу. Всё, что было, остаётся в прошлом, уходит назад, уходит, уходит…

И так ему сделалось жаль себя, что он чуть не заплакал. Алексеев не торопил, медленно ходил по комнате. Крестов и Остапчук сидели в углу на табуретах, не сводили холодных глаз с Сердюка.

— Итак, повторяю вопрос. Куда шли, зачем шли, к какой организации принадлежите? Давайте, гражданин Сердюк, обо всём по порядку.

Услышав свою фамилию, Сердюк вздрогнул, поёжился, будто ему было больно, холодно, и медленно, тихо, с трудом рождая слова, заговорил.

Он говорил долго. Алексеев слушал его, не перебивая, не задавая дополнительных вопросов — задумчиво ходил по комнате, иногда останавливался, смотрел на Сердюка с некоторым изумлением, будто соображал, откуда ты такой взялся, хрустел пальцами, снова ходил. Адрес, по которому направлялся Сердюк: Нижегородская улица, дом семь, квартира два.

Ему было жаль Сердюка — этот парень вляпался в плохое дело: не ровня ведь он разным Штайгбахам и Соколовым, Лебедевым и Шведовым, Германам и Никольским… «Курица не птица, а Финляндия — не заграница»: ещё вчера Финляндия была частью государства Российского, губернией, за это время она не успела стать заграницей. Стенки у двух государств — дырявые, народ снуёт туда-сюда, помогает копиться в городе враждебным силам, действует понемногу, скоро глядишь, эти ходоки сквозь окна совсем осмелеют…

Квартирой, на которую шёл этот моряк, владеет Раиса Болеславовна Ромейко — служащая Финляндского распределительного пункта, тридцатилетняя девица довольно суровых нравов и суровой внешности — видать, потому она до сил пор гуляет в бобылках. К морякам никакого отношения не имеет, даже жениха среди моряков у неё нет, а сейчас на временном постое у неё целый отряд находится.

Сердюк замолчал. Алексеев тоже молчал, не задавал ему никаких вопросов. Крестов и Остапчук, не двигаясь, продолжали сидеть в углу. Было слышно, как по улице, гремя железными ободами по камням, проехала телега ломовика. Сердюк выпрямился, вытер тыльной стороной руки рот.

— Двадцать седьмого мая на Польском кладбище будет проходить совещание моряков, — не выдержав молчания, сказал он.

— В котором часу? — быстро спросил Алексеев. Он был физиономистом и такую вещь, как психология, ставил на первое место, считая, что точный расчёт, понимание состояния, в котором находится арестованный, дадут куда больше, чем допрос с пристрастием, зуботычины, размахивание револьвером и пытка. Пытка — это вообще дикость, средневековье, это ужас и срам, после которого ни душу, ни руки не отмыть.

— Вечером. В двадцать три ноль-ноль.

— Двадцать три ноль-ноль. Уже не вечер, а ночь. Белая северная ночь, когда совершенно теряется ощущение времени. Видно, как днём, — Алексеев помял пальцы. Что-то восточное, татарское проступило в его облике. Он и впрямь был немного татарином; когда-то в давние времена кочующие воины оставили в крови его рода след.

Он подошёл к столу, поставил на листе бумаги одну закорючку, понятную лишь ему, проговорил:

— Польское кладбище, оно такое, что к нему лишний раз не подступиться — обнесено, укутано, как мёрзнущая баба в одеяло, — Алексеев недовольно щёлкнул пальцами. Сравнение насчёт бабы ему не понравилось. — Остапчук!

Остапчук проворно поднялся с табуретки.

— Я!

— Возьмите ещё одного человека, осмотрите сегодня кладбище.

— Есть! — по-солдатски односложно отозвался Остапчук.

— Тихо так, аккуратно, чтобы ни одной сломанной ветки не осталось, понятно?

— Так точно!

— Да не повышайте вы голос, — поморщился Алексеев. — Барабанные перепонки не выдержат. Ещё раз повторяю — чтобы вся сирень осталась на месте, чтобы ни одного сорванного листочка не было! — Алексеев повернулся к Сердюку. — А вас мы отпустим.

Сердюк поднял голову, моргнул недоверчиво:

— Как отпустите? — лицо у него неожиданно побледнело, на щеках проступила нездоровая синева. — Не может быть! Ведь я…

— Ну и что? Всё может быть, — спокойно проговорил Алексеев. — Советская власть простит вас, если вы нам немного подсобите. Да что советская власть — есть понятия выше: народ, земля, предки! Но вы должны нам помочь, гражданин Сердюк.

— Что мне надо сделать? — чужим, совершенно бесцветным голосом спросил Сердюк.

— Это мы обговорим особо, — хрустнул пальцами Алексеев, — всё продумаем, чтобы комар носа не подточил.

— Завтра мой последний срок появления на квартире.

— Завтра вы там и появитесь.

— Если я вовремя окажусь на квартире, то тридцать первого мая границу снова будет переходить Герман. Через новое окно.

Алексеев мгновенно насторожился — хорошо знал, кто такой Герман и что может натворить.

— Ваше своевременнее появление на квартире будет означать, что дырка на границе — качественная, без изъянов. Так?

— Так!

— И тридцать первого мая на границе будет дежурить наш юный друг, так? — Алексеев перевёл взгляд на Остапчука.

Тот снова вскочил с табуретки.

— Сейчас проверим, товарищ Алексеев, у меня всё записано, — из кармана галифе он извлёк маленькую, с золочёным обрезом книжечку, дамскую, изящную, предназначенную для любовных стихов и тайных записок, полистал её.

«И где только расторопный Остапчук отхватил эту книжицу? — неожиданно усмехнулся Алексеев. Уж очень эта крохотная безделушка не вязалась с рабочим видом чекиста, с огрубелыми пальцами, деформированными ногтями и потным лбом. В каком столе нашёл, из какого будуара изъял?»

— Иванов его фамилия, — сказал Остапчук, продолжая листать книжицу.

— Я помню.

— Совершенно верно, товарищ Алексеев, тридцать первого мая в дыре будет дежурить Иванов.

«Агент финской разведки Герман, мужчина матёрый, опытный, штабс-капитан. Кличка — Голубь. Появления Голубя на нашей территории всегда сопровождались стрельбой, кровью и поджогами. И всегда Голубь исчезал внезапно — умеет уходить. Другие оставались, а он благополучно уходил. Говорят, очень приятный в общении человек, с добрым открытым лицом, мягким ртом и лучистыми глазами. С матросами прост, нравится нижним чинам. Хороший актёр, хороший маскировщик. Значит, тридцать первого мая. Пропустить или задержать? — Алексеев остановился, помял пальцы, посмотрел на Сердюка. Тот выдержал взгляд, не отвёл глаза. — Значит, не врёт, — решил Алексеев. — У Голубя есть ещё одна кличка — Жоржик. Да, очень ловкий мужчина, этот Жоржик. Итак, Юлий Петрович Герман. Что же такое срочное заставляет его снова переместиться сюда? Белые ночи Петрограда? Любовь к отчизне? Женщина, которую он оставил, но которую не может забыть? Покушение на Зиновьева? Приезд Красина? Кстати, там, в Финляндии, по эмигрантским кругам прошла информация о том, что в Петроград прибывает поезд Красина, в котором будут находиться золото и ценности, в том числе и царской семьи… Ну, к чему, скажем, такая информация какому-нибудь бывшему штабс-капитану, ставшему почтенным бюргером, что он с ней будет делать? Солить? Парить, жарить? Или всё-таки предпримет попытку просочиться через границу, чтобы напасть на поезд? Так зачем же сюда идёт Юлий Петрович Герман?»