— Спасибо, Саня, что пришёл, — сказал он, — молодец! Трудовой народ тебя не забудет. Распишись вот тут! — Крестов ткнул ногтем в низ бумаги.

— Служу революции! — громко отбарабанил Брин, сделал, что требовал Крестов, и покинул «чрезвычайку».

Если бы об этом знал боцман, то особо бы не старался, скорее наоборот — бежал бы от дружка, как заяц от охотника, только длинные уши цеплялись бы за ветки кустарника.

— Вспомни прошлое, когда мы были вместе, — продолжал уговаривать приятеля боцман, — последний сухарь делили пополам, последнюю щепоть соли, кружку воды — всё пополам.

— Да, были времена…

— Давай и сейчас разделим!

— Да не готов я, Тамаич, понимаешь, не го-то-в! — громко, по слогам, с ударением на последней букве отчеканил Брин. — Хочешь, я тебя ещё воблой угощу? — он с треском распахнул кобуру маузера, подцепил пальцами за хвост воблу — последнюю, больше в кобуре не было, отдал боцману. — На! Цени мою доброту!

— Я ценю, ценю… А ты почему мою доброту не ценишь? Ведь я же хочу сделать как лучше, — Тамаев с досадой махнул рукой, покашлял недовольно в тяжёлый кулак и замолчал — не понимал он Брина, ну хоть убей, не понимал…

Протёр пальцами глаза, сощурился жёстко и нервно подёргал одним плечом, лицо его отреагировало на дёрганье, словно было связано с плечом некой верёвочкой, поползло в сторону, обвисло — боцман увидел что-то неприятное, или кого-то, кто заставил его физиономию так перекоситься.

Впереди, шагах в двадцати, под мостком, перекинутым через канал, укрывшись от света и дождя — от всего, что уготовила нервная Петроградская погода, стоял пацанёнок в широких штанах с отвисшими коленями и в длинном, с чужого плеча пиджаке, у которого были обрезаны рукава.

— Во враг! — произнёс Тамаев раздосадованно, сплюнул под ноги.

— Не враг, а оборванец — человек с ловкими руками. На расстоянии может у тебя, Тамаич, откусить пуговицы с бушлата, выдернуть револьвер из кармана, отстричь задники у ботинок, а у меня срезать кобуру вместе с воблой. Нам бы, Тамаич, с тобой такие руки…

— Да, цены бы нам не было, — согласился Тамаев.

Оборванец ловил рыбу. Удилище было ровным, тщательно вырезанным из черёмухи, тяжёлым — надо бы удилищу дать обвянуть, а потом ошкурить и высушить, трещины перетянуть кордом — цены бы не было такому удилищу! Леску оборванец свил из суровой нитки, вместо поплавка приспособил кусок коры.

— Хочешь, я тебе магазинный крючок подарю? — крикнул Брин оборванцу.

Тот оглянулся, но ничего не ответил — прекрасно понимал: какой же дурак за так отдаст магазинный крючок? У самого оборванца крючок сделан из горелого железного гвоздя, подобранного на старом кострище. Красноармейцы жгли костёр из ящиков, гвозди выбрали, но один, худой, чёрный, потерявший в пламени свою упругость, оставили в пепле. Оборванец отшлифовал его на камнях, довёл до блеска, заострил и куском напильника наметил бородку — постарался, чтобы было сделано всё, как на магазинном крючке.

— Ты что, боишься меня? — выкрикнул Брин и засмеялся.

Оборванец на сей раз даже не оглянулся — Брин и Тамаев для него не существовали; глаз у оборванца был острый, он сразу понял: эти люди не из тех, что вылавливают оборванцев, кормят-поят некоторое время, а потом помещают в некие лагеря, обнесённые колючей проволокой, именуемой коммунами, это обычные пришлые зеваки. Хотя вон тот сундук с усами оборванцу был знаком, где-то он встречал его раньше. Но где? Внутри у оборванца что-то нехорошо шевельнулось, он втянул сквозь зубы воздух и просипел тихо:

— Брысь!

По удилищу в руке пробежал ток, плавающий в воде кусок коры шевельнулся лениво, отплыл в сторону, будто его буксировал ветер, и оборванец легко, словно бы всю жизнь занимался только этим, подсёк рыбу, подёрнул удилище вверх и через несколько секунд выволок на берег тёмнобокую плотву.

— Ну и кар-рась! — захохотал Тамаев, похлопал себя по коленям ладонями, он, похоже, ощутил детский, давно забытый азарт, глаза его посветлели. Тамаев преобразился. — Ей-ей, кар-рась! Только чего это он у тебя такой чёрный, словно угля налопался? Чёрный, как ворона! А может, он не в воде, а в нефти плавает? Тут что, в канале-то, что налито? Нефть или вода?

— Вода, — ответил Брин, пытаясь найти в кобуре увязший магазинный крючок. Крючок у него был, и Брин хотел осчастливить оборванца, — чистейшая вода, которую, Тамаич, можно пить.

— А чего тогда карась такой чёрный?

— Не карась, а плотва, — поправил Брин.

— Всё равно!

Оборванец бросил на Тамаева колкий быстрый взгляд. Тамаев этого взгляда не заметил, Брин заметил.

— Плотва в смеси с севрюгой обретает чёрный цвет. Внешность у чёрной плотвы, как видишь, не фонтан, но вкус изумительный — имей это в виду, Тамаич! — Брин, наконец, нашёл крючок, отцепил его от тряпицы, посмотрел на боцмана и сделался серьёзным. — Рот, Тамаич, широко не открывай, пролётная галка накласть может, — сделал короткое движение, смыкая могучую нижнюю челюсть боцмана с верхней. — Вот так держи! Хорошо, если только галка, а вдруг буревестник с Маркизовой лужи прилетит? Да у него утроба, как у коровы.

Быстрыми точными движениями сняв плотву с крючка, оборванец хотел сунуть её в холщовый мешок, висевший на бечёвке, но вдруг засуетился, задрожал, маленькое бледное личико его сделалось морщинистым, старческим, он перекинул рыбёшку из ладони в ладонь, словно горячую картофелину, подул на неё, будто она была обжигающе-горячей, только что из костра, затем ногтем, который, видать, был у него острым, как ножик, вспорол плотвице брюхо, вытряхнул кишки с пузырём, присолил её малость — завёрнутую в обрывок газеты крупную соль он достал из мешка — и впился зубами в сырую рыбью мякоть.

Боцмана чуть в сторону не повело: сырую рыбу — бр-р-р!

А Брин похвалил оборванца:

— Правильно делаешь, парень! До ста лет жить будешь и никакая кондрашка не хватит: я, когда на севере плавал, тоже трескал сырую рыбу. От цинги, между прочим, единственное средство. Там, на севере, выбора нет, — сказал он Тамаеву, — не будешь есть сырую рыбу — подохнешь. В лучшем случае останешься без зубов, но это, друг, редкость. Большинство из нас подыхало, — Брин подождал, когда оборванец доест плотвицу, подошёл к мосту и протянул вниз крючок: — На, держи!

На этот раз оборванец поверил Брину, стремительно вознёсся по каменной стенке вверх, перемахнул через решётку, и не успел Брин отдать ему магазинную редкость, как Тамаев присел, словно бы для прыжка, и охнул:

— Парень, а ведь я тебя знаю, — поймал острый колючий взгляд оборванца и окончательно уверовал в то, что знает его. — Ты, парень, из Финляндии, верно?

Оборванец сделал несколько шагов назад, проговорил простуженно, гнусаво:

— Ошибаешься, дядя!

— Не-а, не ошибаюсь! Тебя Мишкой зовут?

Ничто не изменилось в лице беспризорника, только глаза стремительно сузились, обратились в недоверчивые чёрные щелки, и оборванец отрицательно мотнул головой:

— Нет, дядя, не Мишкой. Ошибаешься! — отступил ещё на несколько шагов.

— Ну, как же, как же! — боцман сделал шаг к оборванцу, протянул к нему руку, но не достал. — Тебя ещё мы угольной яме нашли. Было дело? А Красков над тобою опекунство взял, усыновил, помнишь? Было дело?

— Не было, не было, не было, — оборванец быстро-быстро замотал головой, сгорбился, худенькое некормленое тело его тряхнуло, будто от удара током, он развернулся и побежал по набережной прочь.

— К-куда? Стой! — закричал боцман, кинулся было вслед за оборванцем, но оскользнулся и еле-еле устоял на ногах. — Тьфу, малахольный! Понимаешь, пацана в бункерной яме нашли, усыновили, обогрели, одели, обули, накормили, а когда сюда уходили — под присмотром оставили. А он, видать, дёру из Финляндии дал.

— Дёру?

— Да, — перегнувшись через перила, боцман глянул под мост. — И удочку свою малахольный оставил.

— Перепугался. Здорово перепугался, — тихо, словно бы прислушиваясь к чему-то, произнёс Брин. — Удочка — самая главная его ценность. Бросил удочку. И крючок не взял. Ты прав, Тамаич, есть в нём что-то малахольное.