На обидные клички и слова типа «ванек», «дур-раки» и прочее обижались, но поделать пока с Тамаевым ничего не могли — слишком могуч, в соку и силе был боцман.

— Я бы эту шкуру собственными руками придушил бы, — сказал Сорока Сердюку, поработал пальцами, показывая, как бы он это сделал. Сердюк дипломатично промолчал. Он вообще изменился за последнее время, был то весел, то раздражителен, из внешности исчез моряцкий лоск: бушлат помят, бескозырка блином сидит на голове, ткань у канта собралась в складки. Исправить складки ничего не стоит — сунул туда прозрачный ободок, он сам уберёт оборки, распрямит сукно, но Сердюк этого не делал. — В чём дело, а? — спросил у него Сорока. — Может, новость какая худая? Иль гложет что? Ты скажи!

Ничего не сказал Сердюк, рукой только махнул, хотел улыбнуться, но улыбки не получилось. Сорока озаботился — и к боцману!

— Я считаю, на операцию «завод» Сердюка брать не надо.

— Чего так?

— Кислый. Что-то чувствует.

— Ну и что?

— Смерть он свою чувствует, боцман, вот что. Оттого и ходит, как прошлогодний огурец.

— Слюни всё это, — и в голосе боцмана послышались рычащие нотки, — не моряки, а кислая капуста… Лапша! Как можно!

— Э-эх, боцман, ни хрена ты не понимаешь в колбасных обрезках, — Сорока отодвинулся от боцмана на расстояние вытянутой руки — ему показалось, что Тамаев напрягся, а волосы на затылке у него вздыбились, как у быка. Боцман приподнял крапчатые, с крупными порами-точками — вечная метка от въевшейся корабельной грязи — кулаки, свёл их у глаз и в развод, как в пушечный прицел посмотрел на Сороку.

Спросил:

— Понял?

— Наука ясная — такими колотушками только коров на бойне колотить: хрясь — и корова с копыт. А меня не надо — я человек, — руку Сорока сунул в карман бушлата, сжал, показывая, что он тоже не безобидный, хотя оружия в кармане у него не было, боцман покосился на карман, отметил оттопыренность и опустил кулаки.

— Пока я старшой в этой группе, я, а не ты, и не он, — ткнул рукой в сторону Дейниченко, — значит, я буду определять, кому идти, а кому нет. Как сочту нужным поступить, так и поступим, понял?

Чего ж тут не понимать! У Сороки в голове от обиды пошёл звон, а перед глазами заплясали жёлтенькие светящиеся блохи: ладно бы они один на один говорили с боцманом, а то в присутствии Дейниченко. И нахмуренный, с горькими морщинами на лице Сердюк находится где-то рядом, — он тоже, возможно, всё слышал.

— Ладно, боцман, считай, что я у тебя в долг взял.

— Я в долг не даю, — угрожающе глянул на него Тамаев.

Хоть и считалось, что в числе военных руководителей Петроградской организации находится бывший штабс-капитан Герман, а мало кто видел его. «Уж полночь близится, а Германа всё нет», — открывая как-то заседание штаба, произнёс Таганцев, хотя упрекнуть в бездействии Германа не мог. Деньги — не всё, конечно, а часть — это Герман, оружие — это Герман, золото — это Герман, новости из-за границы — это Герман, листовки в помощь к той типографии, что работает на них, — это тоже Герман. Всё Герман, Герман, Герман! Порою Таганцеву казалось, что Герман для него загадка, человек, который имеет несколько теней, что присутствует буквально всюду, но это только тени, а самого человека нет. Кажется, вот он, рядом находится, а рукою хлоп — тень, в одном месте тень, в другом тень, в третьем тень… Где же сам человек?

Но в том, что Герман существует и жив, сомневаться не приходилось.

Когда речь зашла о том, чтобы совершить диверсию на заводе или хотя бы простое нападение, Герман неожиданно объявился.

— Это по моей части, — сказал он, — ждите сообщений! Заводик я вам подберу, о-ох, какой заводик, — он почмокал губами, будто пил чай с мармеладом, — небу будет жарко, не то что товарищам. И больно будет, — сказал он и исчез.

Герман обладал способностью проваливаться сквозь землю — не Герман был, а нечистая сила: только что стоял человек на виду у всех, разговаривал, что-то советовал, кланялся и вдруг — опля! — нет человека. Хотя и голос его ещё звучит, и воздух колышется от движения его тела, и тот, кто разговаривал с Германом, ещё продолжает вести разговор, а Германа нет. Он будто надевает на себя шапку-невидимку из старой русской сказки и растворяется.

Завод бывший штабс-капитан подобрал в самый раз — видать, имел и информацию по этой части, и кое-какие знакомства.

— Предприятие неказистое, — сказал он, собрав Тамаева и его группу, — но для большевиков важное. Возьмём человека, вот вас, например, — сказал он, цепко ухватил боцмана пальцами за рукав бушлата, поднял со стула, — мужчина видный, в соку и в мясе, если брать такого, то только с помощью крупной воинской части, либо кувалды…

Тамаев поморщился: сравнение с кувалдой ему не понравилось, усы устрашающе дёрнулись, но Герман был Германом, а Тамаев Тамаевым, против Германа он никак не тянул — весовые категории разные.

— Попробуйте его взять обычным способом — никогда не возьмёте. А можно взять одним пальчиком, тюк — и большой мускулистый человек скорчится, — он толкнул пальцем боцмана в распах бушлата, и боцман, коротко ойкнув, съёжился. — Вот видите? Это солнечное сплетение. Про солнечное сплетение, думаю, вы знаете лучше меня: матросы — народ драчливый, чуть что — лупят именно в солнечное.

Герман понравился матросам. Своей неожиданностью, простотой, доступностью, тем, что не мудрил, говорил доходчиво. Он не был похож ни на Таганцева, ни на Тихвинского с Козловским — это господа, дворяне с поместьями, ни на Шведова — жёсткого и мстительного, Герман был иным.

— В общем, удар по этому заводику — это удар по солнечному сплетению тому же Путиловскому заводу, — продолжил он. — Понятно?

— А что выпускает этот завод, — просипел Тамаев. Лицо его было багровым, усы шевелились.

— Закономерный вопрос, — похвалил Герман, — группа, которая идёт на задание, должна знать, что завод выпускает. Честно говоря, я сам не могу прочно сказать, что именно. Определяется это одним словом — мелочь. Для путиловцев — одну мелочь, для войны — другую. Кольца для гранат, корпуса для мин, мелконарезные болты для военных механизмов — не пушки, не винтовки, не гранаты, и не сами мины, а мелкие детали для них, гайки, допустим, но без этих гаек пушки не будут стрелять, гранаты не станут взрываться, винтовки откажут в самый нужный момент, а станки на Путиловском просто-напросто остановятся. Уничтожая этот завод, мы наносим удар в солнечное сплетение, — Герман, выставив палец вперёд, потянулся к боцману и тот, подобравшись, втянув в себя живот — грудь вздыбилась под бушлатом скалой — проворно отпрянул назад. — Мы сразу уничтожаем несколько заводов, которые производят оружие. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— По моим прикидам, завод этот можно подмять без потерь. Тьфу — и нет его, — Герман сплюнул под ноги и растёр невидимый плевок сапогом. — А урон будет серьёзным.

Разведали подходы к заводу, прочесали местность, определяя слабые места, низинки, ходы, по которым можно было к заводу подобраться незамеченными и незамеченными уйти, охрану, ограждения — выходило, что Герман был прав: завод можно было взять без потерь.

— Считай, братва, что он у нас вот тут находится, — Тамаев сплюнул себе в ладонь, сверху с гулким ударом приложил вторую ладонь, — был Вася — и нет его.

«Сплошные плевки… Что же это такое? Плевок на плевке, — Сорока отвёл глаза от Тамаева, — штабс-капитан плюётся, словно бы убеждает нас в чём-то… А надо ли? И так ли легко взять завод? Нет ли здесь игры, вранья? А, господа?»

— Ать, мама! — боцман, неожиданно развеселившись, по-матросски прошёлся ладонями по груди — точно так же, как любил делать это Сорока, перескочил вниз, сыграл дробь на коленях, притопнул одним каблуком, другим, изобразил ногами плясовую дробь, ахнул, ухнул, словно филин, и выбил из могучего горла незатейливую песенку: — Э-эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот — не воротишься.

Что-то больно уж весел сделался Тамаев.