— Усвоил.

— Вы очевидец, участник и свидетель трагедии, которая разразилась в открытом море, — продолжал Педро. — Расскажете там все, как было… — Капитан сделал неопределенный жест и заключил: — Ваши достоверные показания явятся еще одной страницей в книге обвинений фашизму.

— У вас тут утонешь в два счета, — буркнул Миллер, переступив через лужу на палубе.

Капитан поиграл фонариком:

— Не ропщите, друг мой. Все-таки, что ни говори, у нас не лагерь смерти, из которого вы столь счастливо бежали, а кусочек нейтральной территории…

— Которая скоро скроется под водой, — закончил Миллер. Оступившись, он едва не растянулся.

— Осторожно, не гибните раньше времени, — сказал капитан. — Вы, Миллер, теперь наша опора и надежда. Мы спасли вас, вы спасете нас.

— Ваше судно застраховано, Педро?

— Суда вольных охотников не подлежат страховке.

— И вам не жаль «Виктории»?

Капитан поправил:

— «Кондора».

— Все равно.

— Видите ли, Миллер, всякая профессия имеет свои неудобства. В том числе и профессия свободного пирата. Но мне не так обидно, как некоторым другим: я, по крайней мере, не таскаю с собой никаких драгоценностей. Без них оно как-то спокойней…

Уровень воды в трюме продолжал повышаться. Вода колыхала всякую дребедень, вытащенную из укромных трюмных уголков: деревянные ящики, засохшие шкурки бананов, ложе сломанной винтовки, фанерный совок.

Матросы подготовили плот. Педро сплюнул на воду и сказал:

— Ваш выход, Миллер. Не опоздайте, иначе спектакль сорвется.

Плот был загружен.

Капитан в последний раз окинул взглядом обреченное судно. «Кондор» приметно осел, ватерлиния ушла под воду.

— Здесь оживленная морская трасса, — сказал капитан, сверившись с картой. — На нас, я уверен, рано или поздно кто-нибудь наткнется.

Миллер потрогал носком одно из бревен плота:

— Лучше бы раньше.

— Как судьба распорядится. Я фаталист.

— Судьбе тоже иногда нужно подсказывать.

Капитан согласился:

— Золотые слова.

Четверо матросов и боцман — весь экипаж — снесли на плот свой нехитрый скарб. Миллер подивился его скудости — у каждого был лишь небольшой морской сундучок. Видимо, экипаж «Кондора» исповедовал фатализм, так же как и его капитан. Смуглые матросы не выглядели ни особенно озабоченными, ни встревоженными. Лица их были спокойны, движения размеренны. «Низшая раса», — привычно подумал Миллер.

— Как это ни парадоксально, то, что с нами случилось, — к лучшему, — сказал Педро. — У нас больше шансов, если мы покинем эту проклятую зону не на корабле, а на плоту.

— По крайней мере, это будет выглядеть более естественно, — добавил боцман.

Капитан многозначительно посмотрел на своего угрюмого пассажира:

— Надеюсь, ваши средства, Миллер, помогут нам выпутаться из этой передряги.

Матросы старались как можно дальше отгрести от «Кондора», чтобы плот не попал в водоворот.

Через несколько минут от «Кондора» осталась только скособоченная труба, которая продолжала отчаянно дымить.

— Старик сражается до последнего, — сказал капитан, и Миллер с удивлением уловил дрожь в его голосе.

— Отлетался «Кондор», — вздохнул боцман и снял рыбацкую зюйдвестку. — Сложил крылья.

Корабль скрылся под водой.

Что-то ухнуло, над местом гибели «Кондора» поднялся водяной горб, и высокая волна, побежавшая от него, едва не перевернула плот.

Матросы внешне безучастно смотрели на гибель корабля. Но может, они умели глубоко таить свои чувства — кто их разберет?

С самого начала путешествия на плоту Миллер понял, что на комфорт рассчитывать не приходится: плот заливало, плохо скрепленные бревна скрипели, все время норовя схватить ногу в капкан.

Теперь они не гребли. Плот дрейфовал, покорный морским течениям и ветру. Грести, выбиваться из сил бессмысленно, рассудил капитан: вероятность встречи с каким-либо кораблем не зависит от того, движется плот или не движется.

Боцман прикорнул на солнцепеке: выглянувшее из-за тучи солнце вдруг пригрело совсем по-летнему.

— Корабль! — закричал матрос.

Видимо, так кричал впередсмотрящий Колумба, когда каравеллы отважного генуэзца приближались к Новому Свету, но Миллер догадался, о чем идет речь. Он с беспокойством вглядывался вдаль: какой сюрприз преподнесет теперь ему судьба?

Капитан Педро оказался пророком: их действительно подобрали очень скоро.

Миллеру и тут повезло: судно, которое их подобрало, оказалось гражданским. Шкипер его, весьма эмоциональный француз, больше доверял не документам, которые просмотрел довольно невнимательно, а живому впечатлению.

Он и команда «Пенелопы» — так называлось судно, которое сняло с плота потерпевших бедствие, — затаив дыхание слушали рассказ Миллера о его печальной «одиссее». Оказывается, большинство из них недурно понимали по-немецки.

Размякший от горячей пищи и доброй порции арманьяка, Миллер поведал сначала о концентрационном лагере, в котором он провел четыре долгих года между жизнью и смертью.

Когда Миллер рассказывал о ночной погрузке боеприпасов, о том, как военнопленные бегом таскали тяжелые ящики, а падавших людей эсэсовцы добивали, кто-то спросил:

— И французы там были?

— Конечно. У нас был интернациональный лагерь: в бараках содержались и французы, и русские, и бельгийцы, и болгары, и югославы, и немцы…

— Немцы?! — удивленно переспросил шкипер.

— Те, которые шли против фю… Против этого подонка Гитлера, — пояснил Миллер. (Обмолвка могла ему дорого обойтись, но, кажется, на нее никто не обратил внимания.)

— А ты неплохо выглядишь, парень, — заметил один француз, хлопнув штурмбанфюрера по плечу.

Даже измызганный, в трюмной грязи, прилипшей к мокрой одежде, Миллер производил впечатление здоровяка.

Штурмбанфюрер вздохнул и негромко проговорил:

— У меня конституция такая, кость широкая, ничего не поделаешь. Все ошибаются. А у меня на теле живого места нет, — продолжал он с надрывом, — почки отбиты. Меня в лагере каждый день…

— Довольно, дружище, — громогласно прервал его шкипер. — Хватит вспоминать о том, что было. Нужно думать теперь не о прошлом, а о будущем.

— А я, когда читал, особенно в «Юманите», о немецких концентрационных лагерях, то думал, грешным делом: враки! — заметил тщедушный матрос с пышными усами. — Трудно поверить, что могут быть на свете такие ужасы. Только когда услышишь очевидца, того, кто прошел через все это…

— Все так и есть, как он рассказывает, — поддержал Миллера шкипер.

— Откуда ты знаешь, Пьер? — спросил пышноусый.

— Теперь уже можно об этом рассказать… Войне капут и Гитлеру капут, — сказал шкипер. — Мой младший брат служил во французской армии и в сороковом году, в самом начале «странной войны», попал в плен к бошам. Что-то там ему пришили, какую-то агитацию, что ли… В общем, упрятали его немцы в концентрационный лагерь.

— Во Франции? — поинтересовался Миллер, дуя на горячий эрзац-кофе.

— Нет, в Германии… Забыл я, как лагерь называется. Брату удалось переправить домой записку, одну-единственную… Больше мы от него ничего не имели. Страшная записка, доложу вам. Брат рассказывал в ней об одном надзирателе, который убивал пленных одним кулачным ударом.

Миллер поперхнулся. Откашлявшись, он покачал головой:

— У нас в лагере такого надзирателя, кажется, ее было.

— В Германии не один лагерь… Слушай, а может, ты с братом моим сидел? — оживился шкипер. — Его звали Жан, Жан Леру… Дома все его звали Птижан. Он и впрямь был малыш. Сухощавый такой, в очках… Его долго в армию не хотели брать, но он настоял-таки, добровольцем пошел. Отечество, видите ли, защищать… Отечество, которое продал Петэн. Брат сложил, наверно, голову… Был отчаянный спорщик…

— Теперь отольются ботам все слезы, — вставил усатый.

— Птижан был гордостью семьи. — продолжал шкипер. — Ему прочили блестящее будущее. Уже на первом курсе Сорбонны он напечатал какую-то выдающуюся статью по химии. Я-то в химии, честно говоря, мало что смыслю, но Птижан мне объяснял — что-то там связано с органическими соединениями. А, да что говорить, — махнул рукой Леру-старший. — Так ты не встречал Птижана? Может, он жив?.. — спросил шкипер с внезапно пробудившейся надеждой. — Леру…