О золоте на Громотухе он догадывался уже давно. Охотился за ним упорно, как собака за соболем.

Десятки лет приисковой жизни развили у Северина профессиональное чутье. Он не мог осознать связи мельчайших признаков, которыми руководствовался, но твердо чувствовал, что они приведут к золоту, как следы приводят к зверю.

Весело и легко подходил Северин к балагану. Инструмент, сухари и ружье оставил в тайге, у шурфа, прикрыв от дождя сосновой корой.

«К сроку попало, — думал он о золоте. — Вот как к сроку! Другим голосом запоет теперь одноглазый черт!»

Этот «черт» — Игнатьич, десятник здешнего прииска. Недаром старатели звали его «дотошным». Привяжется раз к чему и вовек не отстанет. Лишних людей на своем участке не любил. В его ведении находилась артель и несколько человек отдельных старателей. И те, и другие трудились по договору. Каждый месяц должны были доставлять обусловленное количество золота.

Такой же договор заключил и Северин. Он недавно приехал с Алдана и для местных жителей был человеком неизвестным. Всю жизнь, с мальчишеских лет, провел в лесу. Немало земли перерыл, не один килограмм блестящего золота отнес в приисковые кассы.

Услышал о здешних местах. Еще в Алданской тайге хвалил один товарищ. Загорелась бродяжья кровь, и холодный север сменил он на сибирский юг.

В артель Игнатьич его не пустил.

— И своих довольно. А рыться — ройся. Будешь договор исполнять — не только мешать не станем, а еще и поможем!

Потянулись недели труда. Затупившуюся кайлу можно отвострить, поломавшуюся лопату заменить новой. А сбитые руки заживают труднее. Ослабевшие мускулы не так уж легко крепнут от сухарей да случайного варева из добытого рябчика.

Как нарочно, не было фарта, не было золота. И когда пошла четвертая неделя договорного месяца, карманы Северина оставались по-прежнему пустыми.

А дотошный десятник еще требовал подекадной сдачи. Ругался, сдергивал с лысины шапку, хлопал ею о стол и, пуча в Северина гневный, единственный глаз, срамил:

— Ты весь прииск подводишь! Мы за всю программу в ответе. Почему брался, коль работы не знаешь? Туда же еще, алданец!

Старатели насмешливо улыбались.

Но выручил ключ — Громотуха. И сегодняшний шурф подарил, наконец, настоящее золото. С утра до обеда он намыл не меньше 80 процентов задания. Послезавтра вечером — срок. Вот и удивит он весь прииск выполнением договора вдвое! Крутись тогда, кривой дьявол!

В радостных этих мыслях Северин перешагнул порог балагана. И тотчас же сзади крепко схватили его за локти. На подмогу бросились двое, ждавшие за дверкой. Не успел Северин рвануться, как очутился среди людей.

Держали за плечи, проворно завязывали веревкой руки. Кругом все свои, приисковые рабочие.

— Братцы, за что? — крикнул он, отчаянно вырываясь.

Но вцепились крепко. Прямо к лицу, вплоть подскочил Игнатьич. Зрачок глаза прыгал, и дергались худые щеки.

— Куда золото дел? — как обухом хватил при общем враждебном молчании.

— Какое золото?! — изумился Северин, от неожиданности перестав и рваться.

— Не знаешь? — насмешливо покрикивал Игнатьич и рявкнул зверем: — Грабленое, вот какое! Куда схоронил коня, варнак несчастный?

— Ну-у-у! — угрожающе повторила толпа.

Северин затрясся, поворачивал торопливо лицо то к тому, то к другому, глазами просил обождать.

— Ребятки… товарищи, я не знаю. Никого я не грабил.

И вдруг, большой, загорелый, обросший, заплакал от горькой обиды. Дошло до сердца! Переменился сразу, блеснув слезами, голову вздернул:

— Бейте, не испугаюсь!

— Постой! — отстранил кипятившегося Игнатъича спокойный староста артели Яшкин. — Бить мы тебя не будем. По советским законам ответишь. Говори, где ты был эту ночь?

— А ты что за допросчик? — огрызнулся Северин.

Обожгло подозрение — про находку на Громотухе узнали, а сейчас на пушку берут! И ответил твердо:

— Где был, там меня нет.

— Он, он! — гневно заорала толпа.

— Веди! — приказывал Яшкин, обороняя от ударов связанного Северина.

Ночь. В просвете ветхого потолка играют звезды. Северин сидит на лавке покосившейся бани.

Это его тюрьма. Старый Онуфрий с одноствольной шомполкой караулит у порога.

На подоконник прилеплена свечка. Должно быть, времени много, потому что свеча натаяла и скосилась, а Онуфрий нет-нет да всхрапнет, тотчас же просыпаясь в испуге — здесь ли арестант.

Днем несколько раз заглядывали в баню люди, роняли отрывочные слова. Северин немного понял.

Вчера утром у его балагана нашли в бесчувствии смотрителя Осташевского прииска. У пострадавшего была ушиблена голова. Вроде как бы удар дубиной.

Ни коня, ни золота, которое он вез сдавать, не оказалось. Ясно, что был грабеж. Накануне ночью пал дождь. Моховая поляна, которой проходила тропа, набухла водой, примятый мох поднялся и скрыл все следы.

Смотрителя в тот же день отправили сплавом на лодке в больницу, в район, за восемьдесят километров. А утром отправят в управление милиции и Северина.

«Вот история-то, — думал Северин, горбясь на лавке и шевеля затекшими от веревок руками. — Сколько ни говори — не верят. Что будешь делать? А если помрет, вдобавок, смотритель? Помрет единственный свидетель, не сказав обеляющего слова? Тогда хана… Вот и открыл новую площадь! Вот и расширил прииск, как мечтал сгоряча».

Неужели же пропадать? Угрожала принудительная отправка в район и опять, должно быть, тюрьма, пока не выяснится все дело. Легкая штука сидеть взаперти, когда весь так и рвешься на работу!

Для оправдания хотел было рассказать, где провел вчерашнюю ночь, и открыть свою находку. Но подумал: какая польза? Разве, копаясь в шурфе, нельзя ограбить смотрителя? Тропа проходит совсем рядом. И выходило, что, признавшись, он только золото людям отдаст, а несчастной своей судьбе все-таки не поможет… Тоска!

Неслышно поднялся, мягко шагнул в броднях к предбаннику, слушал.

Дверь приоткрыта. Мигает свеча. Самого Онуфрия не видать, сидит, должно быть, за стенкой, протянув по порогу ноги. В лаптях.

«Российский!» — подумал Северин и подошел к оконцу. Снаружи его нарочно забили доской. А теперь в стекле, точно в зеркале, — увидел свое лицо. Широкое, красное от загара. Губы сжаты, морщиной тужится лоб, а глаза голубые, простые, жалкие… Дернулся от досады.

— Что же, так и стану сидеть, настоящей тюрьмы дожидаться? — спросил у себя Северин и сам же шепотом, горячо отозвался: — Нет, этого, парень, не будет!

Потянул голову к двери — слушал. Тихо. Тогда, обернувшись назад, подставил под пламя свечи связавшую руки веревку. Было рукам горячо, но терпел. Потрескивала конопля. Тогда пугался. Пахло жженым, сизый дымок шел кверху.

За стенкой посапывал Онуфрий. Вдруг сразу порвались путы. Взмахнул освобожденными руками, торопливо сбрасывая с них обрывки. Сделался словно каменный, так твердо казалось принятое решение.

Онуфрий завозился, подобрал ноги. Северин осторожно сел на лавку, спрятал руки за спину, в тень, закрыл глаза, будто дремлет.

В дверь просунулась одностволка, а за ней выжидающее лицо старика, а потом и сам он, сгибаясь, влезает в баню.

— Не спишь, голубок? — широко зевает старик беззубой щелью рта. Потом садится на лавку и ставит ружье у колен.

— Руки пошто связали? — глухо выговаривает Северин. — Больно.

Старик сожалеюще и солидно качает бородой:

— Для порядка, голубь. Потерпи, завтра развяжут.

— Было бы за что терпеть, отец, а то ведь зря!

— Ох! — вздыхает старик. — Все мы зря до греха доходим.

— Да не бил я смотрителя!

— Ну не бил и ладно Значит, другой пошалил. Разберут. Однако прикинь, здесь место глухое, и всякую птичку до перышка у нас знают. Вдруг оказия такая случилась — на кого же подумать, голубь? Человек ты чужой, в душу к тебе не влезешь… Опять же, устроился ты на тропе, сколько времени, может быть, поджидал да следил. Вот народ на тебя и кажет.