«Удивительное время. Время, когда границы возможностей отодвинулись в неизвестность. Когда выход из самого гибельного положения находится по-детски просто, когда гибель подстерегала, не оправданная ни обстоятельствами, ни здравым смыслом. Мы смотрели на жизнь в телескоп, мы стремились приблизить к себе дух событий… А там, в глубине, меж корнями пришедших в движение массивов, из неведомых недр просачивались незаметные ручейки нездорового, странного и причудливого, вытекшего из болота жизненного отстоя. Мы замечали их, когда они лезли в глаза, и все-таки не удивлялись».
К «жизненному отстою» относилась не только женщина, офицерская вдова, принесшая в музей для продажи человеческую кожу, но и Жабрин с его хамелеонством и демагогией, с его жаждой урвать себе побольше от того, что плохо лежит, но и бюрократ, уже появившийся и оглядевшийся. Он, бюрократ, как зам. завгубоно из повести, ни за что не желает отвечать, никак не желает действовать, чтобы правда восторжествовала. Но он же сразу прислушался к доносу Жабрина: в музее хранится колчаковская литература. Кто хранит ее и с какой целью — он не намерен задумываться, он испугался ответственности. История, будущее — его не интересуют, его интересует собственное благополучие и спокойствие. Подлинный ученый-историк, еще молодой человек, работник музея Сергей на предложение уничтожить музейные документы такого рода зло и справедливо отвечает: «Такую штуку можно предложить либо свихнувшись, либо по-заячьи струсив».
Положительные герои повести борются, ибо чувствуют главное, чем отличается это время: «Границы возможностей отодвинулись в неизвестность!» В те дни человеку в измызганной солдатской шинели, неустроенному в быту, полуголодному все казалось по плечу.
Тем и привлекательна сегодня маленькая повесть М. Кравкова, что она, пусть местами стилистически вычурно и неприбранно, а в целом поэтично, уже с учетом возникших противоречий и сложностей, передает это главное, в ней делается попытка по-новому проникнуть в «дух событий» удивительного времени.
Оценивая творчество Кравкова, Зазубрин почему-то ничего не сказал о большом очерке «Тельбесские зарисовки» (1926), конечно, ему хорошо известном. А он был посвящен современным жгучим событиям — началу огромного строительства в Сибири и, естественно, свидетельствовал о формировании у автора новых взглядов. Ведь речь в очерке шла об овладении богатствами Сибири, о покорении человеком ее стихийных сил. В поле зрения Кравкова попадает всё — и новое, еще слабое, лишь с трудом пробивающее себе путь, и старое, глубоко и прочно сидящее, провинциальное, обывательское. Кравков неторопливо и обстоятельно рисует действительную картину пестрой жизни людей, исподволь готовящихся воздвигать бастионы передовой отечественной промышленности, буднично и деловито рассказывает о том, что помогает, а что мешает работе. Возможно, по тому времени очерк был излишне сух, излишне деловит, без тени так необходимого тогда романтического полета. Зато теперь он производит неизгладимое впечатление, потому что повествует о колоссальных препятствиях, которые вполне реально и неотвратимо стояли перед первыми создателями Урало-Кузбасса. И тем рельефнее, тем величественнее встает перед нами героизм людей, сумевших преодолеть непреодолимое. Запечатленные Кравковым быт, живая атмосфера времени, различные оттенки поведения людей, подробно выписанные условия жизни — достоверный источник наших исторических знаний.
Не изменил этой манере Кравков и позднее, когда печатал свои очерки в журналах «Наши достижения» и «Колхозник». В очерке «Порт Игарка» (1930) Кравков, как обычно, суховато сообщал, что это порт — «подобный Архангельскому», что есть здесь «комбинат заводов по лесной промышленности, совхозы — пионеры огородного и молочного дела, графитовая фабрика и тысячи людей — строителей». Подробно поговорил о надеждах и ожиданиях завтрашнего дня и перешел к повседневному быту игарцев. Увы, здесь пока что трудно жить и работать, плохо с питанием и с жильем, мешают дожди и непролазная грязь, вечная мерзлота. И только после этого скупой заключительный абзац:
«Исследования и промышленность разбудят большие и малоизвестные производительные силы Севера. Огромные запасы угля и графита, а может быть, и других ископаемых, еще ждут своей разработки. Но уже сейчас Туруханский край является богатым промышленным краем».
Результаты исследований, как известно, превзошли все ожидания. И Максим Горький не случайно одобрил в свое время этот очерк. Он заметил в нем точность, объективность. Автор сдержанно информировал читателей о реальном положении дел как в смысле достижений и перспектив, так и в смысле недостатков. А сейчас очерк «Порт Игарка» — великолепный материал для поучительного сравнения: что было — что стало. Поучительного тем больше, чем меньше в нем обнаруживается желания приукрасить действительность.
В 1931–1933 годах Кравков работает геологом в Горной Шории. Впечатления и наблюдения этого времени легли в основание многих произведений о золотоискателях и шахтерах. Дальнейшая эволюция писателя вполне логична и последовательна. Он шел к раскрытию исторических закономерностей нашей жизни. Эта направленность работы Кравкова отразилась и в его очерках, как мы уже убедились, и в его произведениях для детей. Но полнее всего — в повестях и рассказах о рабочих — добытчиках угля и золота.
Овладение материалом иной тональности, иного содержания не проходило для писателя без потерь. Некоторые конфликты в его произведениях оказывались чрезмерно прямолинейными, а характеры действующих лиц отнюдь не многогранными, краски тусклыми, часто однообразными. Это заметно и в рассказах «Ударник», «Шаг через грань», и в последней повести о шахтерах «Утро большого дня». Однако Кравков верно почувствовал пафос тридцатых годов — пафос первых радостных успехов социализма, пафос героического труда. Он решал тогда единую для литературы задачу — раскрыть характер простого человека, активно участвующего в процессе социалистического созидания.
Кравков непосредственно наблюдал становление сибирской золотой промышленности в советских условиях. Чрезвычайно трудное было дело: ни средств, ни техники, ни опыта. Да и приискатели тогда были разобщены, не организованы. Кроме того, в первые годы после гражданской войны бродили по сибирским лесам разные банды, охочие до чужого добра. Приходилось договариваться со старателями-одиночками, создавать маленькие артели, отдавать в концессию иностранцам или своим доморощенным предпринимателям, всплывшим на поверхность в годы нэпа, большие участки.
Если перечитать все подряд эти «рассказы о золоте», как их иногда называл автор, то нетрудно заметить, что в сущности мы имеем дело с отдельными главами одной большой повести о замечательных людях, которые мужественно и самоотверженно преодолевали трудности восстановления и строительства этой остро необходимой отрасли нашего народного хозяйства. Одновременно это главы единого повествования о формировании советского человека из тех самых приискателей, которые до того не знали других мотивов своего тяжелого труда, кроме личного обогащения, не знали других норм поведения, кроме анархического своеволия. Немало среди них было трудолюбивых честных людей, но опыт жизни при царизме заставлял во всех важных случаях держаться на особицу, надеяться только на себя, жить только для себя. Артельный труд, да еще с применением машин, часто казался им невыгодным, нарушавшим старинные, выверенные дедовские привычки и навыки.
Терентий Иванович Толмачов из рассказа «Победа» участвовал в разгроме Колчака и интервентов. «Теперь, когда кончилось колчаковское царство, рванулась душа на свободу! Не было удержу за сорок лет накопившимся силам. Хотелось большого и смелого дела, чтобы всех затащить в его бурный поток и первому ринуться с головою!» По-новому решил Толмачов организовать труд приискателей, чтоб был он и коллективный и механизированный, оттого более продуктивный. Но не все так думали, не все того хотели. И, прежде всего, старинный друг Терентия Ивановича — Корней. Всего боялся Корней: новшеств, неудач с техникой, банд, еще рыскавших вокруг. Придут, все разрушат, — пропадет труд, упустим время. Раскололась артель на две непримиримых группы, вспыхнула ненависть у Корнея к тем, кто порушил старое и привычное, Корней ушел из артели с угрозой: «Твоя, Терентий, работа! Спасибо, запомним!»
