Раненых нельзя провезти на кирпичные заводы через ров, да и незачем. Многим нужна срочная хирургическая помощь. Поэтому Коленко приказал ночью увезти раненых в Герасимовку по тому же пути, обойдя Большие Хуторки с запада.

Майор Головин добавил к этому, что успешная эвакуация раненых зависит только от скрытности продвижения. Охранять их будут легкораненые с автоматами. Придадут им еще пулеметчика.

Баженов связался с ВПУ.

Ответили сейчас же. Орленков запрашивал, куда ранен Баженов, и может ли он передвигаться.

Баженов ответил: царапина на голове.

Орленков приказал: полку занять круговую оборону на кирпичных заводах. Боеприпасы и продовольствие этой же ночью сбросят самолеты. Баженову — рацию и радиста передать Коленко, а самому, возглавив обоз с ранеными, возвращаться в Герасимовку.

Баженов настаивал на разрешении не возвращаться в Герасимовку и присоединиться к Коленко. Ответ гласил — выполняйте приказ. Захиров готовил группу прорыва, когда противник начал сильнейший артиллерийский и минометный обстрел совхоза. Все, кроме дежурных, спрятались в укрытие.

Мины и снаряды рвались везде.

— Скорее сюда! — позвал Богун, стоявший у входа в подвал для хранения фруктов и овощей, где тоже лежали раненые.

Баженов подошел. Почти все ступеньки были заняты.

— Сейчас придет майор Головин, будем начинать наше закрытое партсобрание, — объявил Богун. — А вы куда? — спросил он отходившего Баженова.

— А я не коммунист.

— Та не может быть!

— Мечтал, собирался, да вот так…

— Как, товарищи коммунисты, допустим нашего командира?..

— Допустим!

— Просим!

— Я думаю так, — продолжал Богун, — старший лейтенант Баженов доказал, и он достойный. И надо его принять. И я ручаюсь за него. И рекомендую. Кто еще?

Все подняли руки. Подошел майор Головин.

— Проведем, — сказал он, — открытое партийное собрание, на котором и примем достойных.

Оставили только боевое охранение. Собрание провели. Обсудили обстановку и задачи. Старшего лейтенанта Баженова приняли по боевой характеристике прямо в члены партии.

Многое хотел сказать Баженов, но времени не было. В громкоговоритель кричали: «Рус, сдавайся…» И вместо коротких слов «умру, но не посрамлю звание коммуниста», Баженов вдруг заговорил обрывками стереотипных фраз: «Оправдаю доверие…» Почему в минуты сильных потрясений человек начинает говорить цитатами из газет?

…А потом двое из принятых пошли в разведку и приволокли пленного. Его заставили указать — где танки, сколько, где пехота.

Противник опять готовился к атаке. А не воспользоваться ли атакой для контратаки и прорыва на кирпичные заводы? Так и решили.

Солдаты держались стойко, но если бы Баженова спросили, какое все же чудо дало им возможность отбить и эту и следующие атаки, он бы ответил: — Богун и минометы.

Он читал в газетах, в донесениях, что пулеметчики «выкашивали цепи противника», уничтожали взводы и роты пехоты и, будучи журналистом, считал такое определение не более, чем литературным образом. А вот когда он увидел, как Богун «поливает» из пулемета, то был, мало сказать, удивлен, — он был потрясен. Не увидев, невозможно поверить, как много врагов может перестрелять один пулеметчик-снайпер, мастер своего дела.

Казалось, что из двух слагаемых — человека и машины — Богун лишь неодушевленная, почти неподвижная станина, а пулемет в его руках — это нечто живое, пульсирующее, огнедышащее, ненавидящее, разящее, Богуна дважды «царапнули», по его выражению, осколки.

— Так шо присохне, як на собаци, — успокаивал он Баженова. — Мене невозможно убити, я невмирающнй.

Уж и минометчики Сотника «подоили» минометы! Огонь горящих танков и строений совхоза, подожженных зажигательными снарядами, озарял все вокруг. И когда гитлеровцы все же ворвались в совхоз, не многим из них удалось вырваться обратно. Убегающих долго еще преследовали все здоровые из батальона Захирова. Минометы и ящики с минами повезли навьюченными на лошадей.

Стемнело. Стрельба прекратилась. Только трещали горящие сараи, и в них рвались боеприпасы, создавая впечатление, будто из совхоза бьет артиллерия.

Уходили в одиннадцать ночи. Над городом стояло багровое зарево. В совхозе догорали конюшни, дома, склады.

Багровый отблеск огня лежал на стенах, деревьях. Казалось, будто и лица и руки людей в крови.

Баженов загрузил все девять повозок ранеными. Два минометчика, тоже раненые, требовали, чтобы погрузили и наши минометы, оставшиеся без мин.

Баженов сначала отказал, но потом согласился: не оставлять же оружие противнику. Сверху минометов посадили раненых. Легкораненые, кто мог владеть оружием, — охраняли. Трех бойцов послали вперед, а две пары шли по сторонам. Баженов с карабином шагал впереди обоза, чуть слева… На багряном фоне далекого пожара движутся люди и повозки. Из тьмы появляются одиночки, пары, небольшие группы и присоединяются к ним. Богун, Рябых и еще двое опрашивают их — не затесались бы власовцы. Когда через час остановились на первый привал, набралась почти рота.

На огненном фоне хорошо заметно, как вокруг черных силуэтов дымятся потные гимнастерки, потные спины лошадей.

Очень это трудно: быть проводником темной ночью, да еще в степи без ориентиров, да еще вести не напрямик, а по кривой, и чтобы на изгибе дуги непременно оказалось село Большие Хуторки, и притом обязательно с внутренней стороны дуги…

Единственный ориентир — пожар в городе. А глянешь на него, так после этого и небо и степь — сплошной черный полог. Закроешь глаза, долго не открываешь. Захочешь ориентироваться по звездам, а они кружатся, кружатся— звездный хоровод, да и только. Смотришь на компас, а стрелка двоится…

Шли они, долго шли. Раненые просят остановиться, дать отдохнуть, а хочется обойти село, вот тогда и отдохнуть. Оно ж должно быть видно на фоне пожара…

Много советчиков у Баженова. Одни советуют взять левее, другие — правее. А он вдет себе, как ему кажется правильным, и не мог бы сказать, что руководит его чувства ми и мыслями.

Легкораненые совсем притомились. Пришлось остановить обоз. Все пешеходы легли. И вдруг слева, из темноты, донесся крик петуха. Каких-нибудь метров сто! Всмотревшись, можно было увидеть чуть розовеющие стены. Село! Какое? А вдруг — Малые Хуторки?

Баженов послал на разведку Богуна и Рябых. И чтобы принесли воды напиться, а то тяжелораненые совсем извелись.

Лежали люди. Понуро стояли кони.

Богун и Рябых вернулись очень скоро. В селе полным-полно танков. Село-как вымерло. На танках кресты — немецкие!

Баженова удивило: как он точно вывел обоз; и испугало, что он привел раненых на смерть. Надо уходить, и поскорее.

Вдруг на темном фоне села засветился четырехугольник. Кто-то, оставив дверь открытой, вышел наружу. Часовой? Фриц по нужде? Или селянин? Вряд ли у селянина, да еще в такой час, будет гореть в хате яркая лампа.

— Лежать! Тихо! — приказал Баженов.

— Лежать! Не кашлять, — передал Богун.

— Лежать! Не шевелиться! Не кашлять! Не стонать! — пошло дальше по цепи.

Дверь не закрывалась. Если вышел по нужде, то уж что-то очень долго. А если наблюдает, то ведь силуэты лошадей и повозок очень хорошо видны на ярком фоне пожара. Чего же он ждет? Почему не уходит? Стоило фашисту их заметить, даже выпустить осветительную ракету, и танки, ослепляя фарами, ринутся на них.

Подполз Богун, а с ним еще двое.

— Так шо имеется два десятка счетверенных гранат. Я уже роздав их хлопцам. Як шо танки пидут на нас, то вы з подводами бежить до грейдеру, тильке не купно, а рассосредоточено, а мы хитлеров тут задержимо.

— Есть еще вариант, — зашептал лежавший рядом с Богуном. — Не ожидая, пока танки нападут на нас, мы сейчас же, первыми, нападем на них. Залезем в немецкие танки и будем бить из танковых пушек в другие танки и в фашистов.

А то можно поджечь гранатами головные танки на улицах, чтоб задержать другие.

Баженов подумал и объявил свое решение: