— Если ты не помнишь, то я уже участвовал в одной из них. Причем с тобой же вместе.

— Участвовали мы с Льетом, — уточнил он, наливая себе в чашку крепкой заварки, — ты был только на подхвате. Я же сейчас говорю о серьезном деле, где любая ошибка или непрофессионализм, будет стоить не только твоей жизни.

— То есть, по-твоему, взять такую тварь да еще и живьем — это было несерьезное задание?

Стен в ответ только пожал плечами. Мол, думай, как хочешь.

— И что бы ты сделал, если бы я «провалился»? — хмыкнул я, понемногу успокаиваясь. Адреналин, бурлящий в крови медленно сходил на нет, — какое тут переобучение, если обе базы по подготовке одаренных уничтожены, а мы сидим тут на осадном положении? Сейчас каждый боец на счету.

— Так то боец. Они, вообще, товар штучный. А «мяса» у нас сейчас и так хватает. Что бы делал, говоришь? Сидел бы тут вместе с учеными, да и помогал бы Ивану Абрамовичу в его экспериментах, — пожал плечами оперативник, — хорошие помощники у него всегда были в цене, а уж если над ними еще и эксперименты ставить можно… вообще незаменимый материал получается.

— Даже кошерный, я бы сказал, — похлопал меня по плечу Владимир и, подмигнув на ходу, протопал мимо нас с уже вымытой посудой к холодильнику.

Вспомнив об эксперименте с кровью, и прочих задумках, которые хотел провести со мной Альцман, и от которых же меня впоследствии спас личный приказ Митрова, запретившего любые опасные для жизни и здоровья опыты — меня передернуло. Тот еще фанатик. Нет, конечно, его интерес был понятен и вполне оправдан. В случае успеха результат мог превзойти самые смелые ожидания. Вот только и в случае неудачи можно было легко слететь с катушек, либо вообще отбросить копыта. Поэтому рисковать здоровьем бойцов ради смутной выгоды полковник отказался категорически. И, что тут говорить — я был с ним полностью согласен. Тем более что на кону стояла не чья-то, а именно моя жизнь и мое здоровье.

— О, как лицо-то сразу изменилось, — хохотнул, глядя на меня, вернувшийся к борщу Стен, — не боись! У Ивана Абрамовича теперь самый лучший в мире «пациент»! Куда ни ткни — сплошная диссертация.

— А самое главное женевская конвенция на него не распространяется, — вставил свои две копейки, наливающий в кружку компот Владимир.

— Во-во! И я про тоже. Так что как ни крути — ему сейчас не до тебя.

— Аминь, — буркнул я.

— А то, что ты не рефлексируешь и реакцию нормальную проявляешь — молодец. Наверное, и вправду сейчас молодежь другая пошла.

Мне оставалось только кивнуть. А что тут говорить? Рассказать ему о том, что как только я начинаю вспоминать о том, что сделал, на душе становится настолько невыносимо, что хочется выть или вовсе наложить на себя руки? И если первое еще принесет хоть какое-то облегчение, то второе вряд ли. Те, кто был хоть немного знаком с теорией Антонова, знали, что следует за этим и, с радостью согласились бы на самую жуткую смерть в бою, чем на такое. Быть заложником собственного гниющего трупа до тех пор, пока не истекут твои собственные биологические часы, с последующим затем возвращением в исходную стадию для распада энергетических оболочек — мало кого устраивал. Конечно, это была пока всего лишь теория, одна подтверждать ее на практике никто не горел желанием. Старик ученый вообще редко когда ошибался. Вот и оставалось пользоваться древним, как мир приемом — тупо не думать.

Несмотря на свою банальность, идиома о том, что время лечит, не потеряла своей актуальности, хоть и не была верна до конца. Что-то лечит, а что-то, как в моем случае — просто притупляет, что само по себе уже не так уж и плохо. То, что в самом начале причиняет жуткую боль, через неделю воспринимается уже не так остро. Через месяц еще меньше. А через полгода и вовсе едва ли заставит поморщиться. Впрочем, тут смотря что. Чтобы зарастить иные раны не хватит и всей жизни… Но все-таки душа закаляется. Становится более невосприимчивой к ранам и потрясениям. Однако мало кто понимает, что главное в такой закалке — это не стать сильнее, а не очерстветь душой окончательно…

Я вздохнул. Судя по внимательному взгляду Стена, он прекрасно понимал, что сейчас творится в моей голове. Виду он, конечно, не подаст, но приглядывать, скорее всего, станет. До тех пор пока не сочтет свое внимание ненужным, либо пока я на деле не докажу свою психическую состоятельность.

— Что-то тихо сегодня дома, — решил перевести разговор в другую сторону я, — не слышно почти никого.

— Дых, уефали фсе, — промычал с набитым ртом Стен, — плефник расколофся.

— Что, так быстро?? — удивился я.

— Обычная сошка, — сморщился Владимир, присаживаясь к нам за стол, — полчаса вдумчивого разговора и он начал заливаться соловьем.

— Странно как-то…

— А что, ты ожидал от представителя альтернативной формы жизни какой-то особенной стойкости и демонстративного презрения к своей судьбе? — иронично поинтересовался Стен.

— Ну… — смутился я.

— Любая тварь жить хочет, — спокойно прокомментировал Владимир, прихлебывая из кружки холодный компот, — а даже если и нет, то ко всем можно свой ключик подобрать, главное знать как.

— Не ко всем, — демонстративно решил оспорить его утверждение я.

— Таких единицы, — усмехнулся мастер, — и почти все они, как правило, долго не живут.

— Почему??

— Не имея привязанности к жизни, хотя бы к одной какой-то ее стороне — очень быстро утрачиваешь всякий интерес к собственному существованию. Так обычно мыслят люди в депрессии и недалекие склонные к суициду подростки.

— Еще кое-кого забыл, — ухмыльнулся Стен, увлеченно ковыряясь вилкой в зубах.

— Идейные, — хмыкнул Владимир, — самые опасные из всех. Но таких мало. Большинство же людей, например, элементарно боятся боли. У них есть страхи, тайные или явные желания, привязанности. Узнай их, грамотно распорядись, и он окажется в полной твоей власти.

— Да это все понятно, просто… противно как-то, — поморщился я.

— Противно? — удивился оперативник, — ты же видишь это в мире каждый день. Реклама по телевизору и во всех доступных и недоступных общественных местах. Пропаганда, формирующая твое сознание. Общественный строй и моральные нормы, придуманные опять же не тобой. Плебс кичится в социальных сетях и на форумах собственным мнением, но не задумывается, что их «собственное мнение» уже было высказано кем-то другим еще задолго до них. Просто из всего этого многообразия, ты выбираешь то, что тебе ближе всего. Что ты сам считаешь правильным. А потом гордо всем говоришь, мол, «Это — мое мнение!», — Владимир отхлебнул из кружки компот, — Тебе предлагают меню, как в ресторане, а ты просто делаешь выбор. Вот только список блюд уже сформирован и утвержден заранее самим поваром.

— Ладно-ладно, уел, — выставив вперед руки, покачал головой я, — был не прав.

— Так думай что говоришь, — спокойно закончил он, — голова на плечах есть — пораскинуть мозгами никто не мешает.

— Ты ему еще расскажи, что информация — это тоже оружие, — откинувшись на стуле, пропел в потолок Стейнульв, — а также как повар может сделать так, чтобы ты из перечня блюд, выбрал именно то, которое ему нужно.

— Думаю не стоит, — поднявшись из-за стола, повел широкими плечами Владимир, — пойду пройдусь.

— Все зависит от поступков, — запоздало брякнул я, глядя, как скрывается в дверном проеме седой хвост, стянутый на затылке черной резинкой, — даже злой человек может совершать добрые поступки.

— Ну надо же, — Стен так натурально умилился и пустил скупую слезу, что на короткий миг я ему даже поверил. Пока не услышал продолжение…, - неси скорей дневник, пятерку буду ставить. Нет, ну надо же! Так, глядишь, и в шестой класс тебя скоро переводить придется! Как только выучишь и сдашь следующий экзамен — так сразу. Так что давай записывай новую тему: «не бывает абсолютно злых или добрых людей, бывают лишь поступки и их последствия». Как тебе это? Не слишком сложно?

— Пошел ты знаешь куда?

— Знаю, — обрадовался он, — ышшо за едой! Пирог с рыбой будешь?