— Хватит! — громогласно заявила она. — Отныне ко мне притронется только отец моего ребенка!

— Ах, вот в чем причина! — удивился я. — И кто же он?

— Этого я еще не знаю, — ответила она, ничуть не смутившись.

— Похвально, но не дальновидно, — заметил я, сразу переходя в нападение.

Можно было подумать, что я не знал правил игры — неуступчивость была только частью ее глубокомысленного плана, ведь любовь для Лавровой никогда не ассоциировалась с супружескими обязанностями, а вот поддерживать напряженность сексуальных взаимоотношений она умела всегда.

— Я знаю… — затараторила она, — я знаю, что ты любишь сбивать меня с толку. Но на этот раз у тебя ничего не выйдет…

Я сделал удивленное лицо. Излишняя откровенность только растрогала. Мне ли не знать женскую душу? В конце концов Лаврова добровольно приходила сюда, а вся остальная ее жизнь меня просто не касалась. Она сама придумала такие условия и культивировала их, всегда демонстрируя независимость. В данном случае ее эмансипация меня вполне устраивала. Но на этот раз все пошло не так, как обычно.

— Мне надо изменить свою жизнь, — пояснила она, отбиваясь от моих рук.

— Ага… — сказал я, — тогда зачем ты здесь?

Она посмотрела на меня с изумлением и долго соображала, а я подыгрывал ей, корча изумленные рожи и заглядывая в ее зеленые глаза.

— Для того, чтобы ты не опустился окончательно…

Старая песня. Однажды она взялась наладить мое питание, прослышала что-то о русских пирогах, нашла рецепт и испекла. Есть было невозможно. Для пробы я кинул кусок пирога в стену, и он прилип к ней — пирог получился недопеченным.

— Ну если только для этого, — сказал я, — то иди сюда…

Но дудки, она определенно что-то выдумала и не хотела заниматься любовью.

— Не приближайся ко мне. Я слишком хорошо тебя знаю…

— Как хочешь, — сказала я, отворачиваясь и делая обходной маневр.

— Не приближайся!

Но было поздно.

— Массаж мягких частей тела… — объявил я.

Обычно этот прием срабатывал безотказно. Она уперлась руками мне в грудь. Лицо ее выражало отчаяние, и я понял, что на этот раз все очень серьезно. Конечно, я ее отпустил — вид у нее был, как у загнанного зверька. Я вздохнул — утро началось с неудачи.

— Тебе звонил какой-то комиссар, — произнесла она недовольным тоном, отступая на два шага и с победоносным видом одергивая передник. — Что ты натворил?

В ее интонации прозвучала тревога. Я знал, что она привязалась ко мне, но мы никогда не говорили с ней на эту тему. Может быть, это сделать сейчас? — подумал я.

— Какой комиссар? Ах… да!.. черт!

Я сразу все вспомнил: и гулянку, и людей в капюшонах, и Мирона Павличко. И утро было окончательно испорчено. Сразу заболела правая рука, которую ночью парализовал человек в капюшоне, затылок налился тяжестью, а содранная кожа на костяшках правой кисти стала кровоточить. К тому же меня почему-то беспокоила левая бровь. — У нас есть кофе?

— На кухне, — мотнула она головой, все еще испытывая ко мне раздражение. — Остальное ты все сожрал! — Она фыркнула и ушла, оставив мне шлейф своего странного, возбуждающего запаха.

И тут я еще кое-что вспомнил и с опаской отправился на кухню, полагая увидеть полный разгром. Но к моему удивлению кухня имела свой обычный вид. Мало того, диск-юла, которым вчера пугал меня Мирон Павличко, лежал, как обычно на столе, а на нем стояла турка. Я с замиранием сердца заглянул в шкаф: моя черная кружка с золотым знаком скорпиона стояла, как и положено, на месте. Теперь я был уверен, что и чайная червленая ложка не пропала, а мне просто все приснилось. Бывает же такое.

— Кстати, — крикнула Лаврова, — я нашла нож в коридоре. Ты что швырялся им в дверь?

Я окончательно запутался. Мне не хватало воображения. Значит, Мирон Павличко все же был. Или не был? А этот диск-юла? Бред какой-то. Идиотизм. Раздвоение личности. Приснится с перепою. Я взял диск и бросил его в мусорное ведро и решил больше на эту тему не думать. Бог с ним, с Мироном. Потом решу, подумал я.

Кофе мне пришлось молоть самому. День только начинался, а дышать уже было нечем. Вместо привычных туч, на небе сиял голубой простор, и в кухню даже сквозь шторы вползала жара. Месяц май — начало сухого сезона и новых мучений.

Я взглянул на себя в зеркало — морда перекошенная, справа вся синяя, слева — добавилось рассечение над бровью — торчали ниточки швов, сквозь которые проступала запекшаяся кровь, а на губе неизвестно откуда взялась свежая болячка. Оказывается, меня вчера еще и зашивали. Но это были не самые яркие воспоминания. Помню только, что в кабинете врача мы выпили весь медицинский спирт и раздавили какой-то столик, на который уселся Леха. Ну да, чего ему еще делать, этому Лехе?

Я был собою недоволен и не мог понять причину недовольства. Обычно после пьянки я не испытывал ни душевных, ни физических мук. Жизнь казалась такой, какой она есть. Подумаешь какой-то стеклянный столик. Так чего же волноваться? Лаврова уселась смотреть телевизор. А я полез в ванну — слава богу, вода оказалась немного теплее обычного. В этот момент в дверь забарабанили.

— Открой! — крикнул я. — Видишь, я в мыле!

Даже не ухом не повела. Неужели я вчера себя плохо вел? Нет, не помню. Обычно я очень культурен. Пришлось вылезти из ванны и обвернуться полотенцем.

— Он что, звонка не видит? — удивился я, направляясь в прихожую и оставляя за собой клочья пены и мокрые следы.

Росс уже стоял перед дверью, навострив уши и готовый защищать свой новый дом.

— Скажи, что мы никого не принимаем! — крикнула она мне вслед.

Пионов ворвался, как метеор. Вид у него был такой, словно его всю ночь черти гоняли: большое черно-серое лицо было растерянным, длинные волосы торчали во все стороны, седые пряди в медной бороде позеленели, ноги были вымазаны глиной, а на правой ноге (штанина была оторвана) красовалась повязка с запекшейся кровью.

— Вы что в канале купались? — спросил я, намекая на Обводной канал, который уже лет сто никто не чистил.

— Люся пропала! — выдавил он из себя и, не дожидаясь приглашения, поперся в комнату. Плюхнулся на диван, который чуть не развалился под ним.

Таким я его еще не видел. На него было жалко смотреть. Мне показалось, что он даже стал меньше ростом, а огромный живот опал. Взгляд у него был, как у бездомной собаки, и даже вечная перхоть на плечах приобрела какой-то подозрительный зеленовато-бурый цвет из-за мелкой ряски. К тому же от него скверно пахло, и мои дрессированные муравьи старательно обходили его ноги. Однако Пионов все еще был таким массивным, что комната съежилась, а все предметы в ней стали миниатюрными.

— Вы должны мне все объяснить! — потребовал он, нависая надо мной, как Кавказ над Прометеем.

— Должен? — удивился я, стоя перед ним с полотенцем на бедрах.

Почему-то я думал, что у этого слова другое понятие. У меня вдруг мелькнула совершенно дикая мысль о Мироне Павличко. Неужели комиссар спрашивает меня и о нем?

— Пожалуйста… — попросил он чуть ли не со слезами, — мне не до этикетов.

Лаврова возмущенно поднялась и, вильнув задом, ушла в другую комнату. У нее под передником действительно ничего не было. Хорошо еще, что Пионов в этот момент страдальчески смотрел на меня.

— Ладно… — согласился я и пошел в ванную, чтобы надеть халат. — Что случилось? — Я вернулся и присел напротив.

К этому моменту Росс уже успокоился и молча грыз собственную лапу, улегшись в углу на подстилке.

— На Витебском у нас была рядовая операция — ловили очередного маньяка. Вашего мы, кстати, поймали.

— И кто же он? — не удержался я.

По тому, как он поморщился, я понял, что это несущественно.

— Какой-то совсем дикий хлыст…

— Не может быть… — произнес я, но сразу замолчал, видя, что Пионов заводится.

— В общем, она с напарником стояла у мужских туалетов. И все, больше ничего! — произнес он с отчаянием и уставился на меня, словно я был должен ему что-то объяснить.