— А что это такое? — спросил он с дебильным выражением на лице, и на нас с Лехой полетела очередная порция слюны. — Корпорация какая-нибудь, что ли?

— Да нет, батя, — сказал Леха, — это то, что от вас осталось.

— Не-е-е… ребята, — сказал он честным голосом, — мы ведь все больше с уголовщиной работали. А это, видать, что-то особое. Черт его знает, чем они занимаются. Мы свое дело сделали, и нам коленкой под зад. Может, вам подробнее об АНБ рассказать? Вначале мы работали каждый день, а потом — два-три раза в неделю… — Саня сделал большой глоток и вздохнул, чтобы вдохновеннее приврать.

Он явно морочил нам голову.

— Да нет, спасибо, — дружно ответили мы с Лехой.

— Может быть, вы хотите узнать детали? Как это делалось? Куда стреляли, кто стрелял? А? Спрашивайте, не стесняйтесь!

По-моему, он завелся. Конечно, не с руки драться со стариком. Но старик из него был, я вам скажу, еще тот. Такие доживают лет до ста двадцати, если не спиваются. Кулак размером с чайник.

— А вы что, участвовали в известных делах? — спросил я очень серьезно, словно не замечая его враждебности.

— А то?.. — выпучил он глаза. — Я тебе больше скажу… — Он с надеждой посмотрел на пивные кружки.

— Мы придем завтра… — сказал я. — Подготовим вопросник и придем.

— А как же пиво? — кивнул он на наши недопитые бокалы.

— Завтра еще возьмем, — заверил его Леха.

Мы направились к выходу. Я оглянулся. Саня допивал содержимое моей кружки. А вторую — Лехину — зажал в кулаке.

— По-моему, он трепло, — заметил Леха, презрительно чмокнув губами.

— По-моему, тоже, — согласился я.

Мы поднялись на трибуны, спустились в фойе и вышли из дворца спорта. Я удивился тому обстоятельству, что не было видно ни полиции, ни 'скорой помощи'. Может быть, мне все приснилось? И я никого не застрелил?

— Лучше бы бокс посмотрели, — сказал Леха с сожалением, когда 'Крылья советов' остались позади.

— Пошли к Малыш, заберем планшетник? — предложил я.

— За одно и… — Он сразу ожил и сделал соответствующий жест, принятый в среде мужчин, когда хотят переспать с женщиной.

— Ну это как получится, — сказал я. — Кстати, ее все равно дома нет.

Но сразу к Тане Малыш мы не попали. Вначале Лехе захотел выпить в компании с известным режиссером. Мы как раз шли мимо 'Ленфильма', и Леха попросил:

— Давай заскочим?

— Времени нет…

— На пять минут? У него наверняка что-то есть, — и он щелкнул себя по горлу.

Мы заскочили. Нас даже пустили в павильон, где снимались развлекательные программы. На этот раз это была заключительная сцена в прихожей, в которой участвовало четыре актере: муж с женой, их дочь и гость.

— Стоп! Стоп! Стоп… — захлопал в ладоши режиссер.

Все посмотрели на него.

— Что ты нашла на потолке?

— Я?! — удивилась Зоя, игравшая роль дочери.

— Ты должна посмотреть в камеру и выразить недоумение тупостью папаши. — А ты что делаешь?

— Я и смотрю…

— Ты не туда смотришь! Где твоя мимика? Ты думаешь, когда играешь?

— Нет, — раздраженно ответила Зоя.

— Плохо, Нестерова, плохо! Все! Перерыв десять минут. Никому не расходиться!

Я услышал, как мой любимый актер, не буду называть фамилию, он играл папашу, произнес:

— Мартышкин, мы успеем пиво выпить…

Вергилий Кетаусов повернулся к нам и расплылся в улыбке. Он был копией Пионова, но уменьшенной раза в десять. У него была блестящая лысина, ухоженная борода и покатые женские плечи. Выглядел он энергичным живчиком. Леха достал из своих бездонных карманов три серебряных стопки, а Кетаусов откуда-то из-под кресла — бутылку коньяка. На этот раз это оказался 'Клинков'.

— За успех мероприятия! — провозгласил Кетаусов.

Мы чокнулись. Правда, я не понял, какого мероприятия, и решил, что этот тост — продолжение каких-то его с Лехой разговоров.

— Мечтаю… — сказал он, причмокивая и облизывая губы, — мечтаю снять сериал о новых людях.

— Что значит, новых? — спросил я.

— Прежде всего, необычных, как я!

Я незаметно оглядел его с ног до головы. Ничего необычного в нем не было, разве что блестящая лысина, мятые штаны, стоптанные сандалии и чудовищно грязные ногти на руках. Леха мне подмигнул, и я понял, что у режиссера творческий бред, иными словами, он метал перед нами икру.

— О чем же пьеса? — спросил я, готовясь услышать какую-нибудь восторженную исповедь.

Но Кетаусов меня удивил. Я ожидал, что он будет говорить о спектакле в стиле 'голубое сало', который был в моде и о котором много писали в прессе, а он заговорил непонятно о чем.

— Есть люди, которые обладают исключительной целенаправленностью. У них поразительное постоянство в суждениях, и они сделали осознанный выбор. Я уже не говорю, что они даже уже не люди в обычном понимании!

— А кто? — удивился я.

— Избранные… — коротко ответил он и фальшиво улыбнулся.

Он мне не понравился. Был он весь какой-то скользкий, как угорь, и говорил загадками. Честно говоря, у меня не было никакого желания раскручивать его — если он это имел ввиду. Леха налил еще по стаканчику и, пока Кетаусов вкушал 'Клинкова', скорчил морду, что означало — в отношении режиссера надо проявить снисходительность. Мог бы и предупредить, я бы вообще не заходил сюда даже из-за коньяка 'Клинков'.

— Не обращай внимания, — сказал Леха, когда мы покинули павильоны 'Ленфильма'. — Он уже полгода такой странный.

Этот уже второй, подумал я, имея ввиду, что первым был летчик Севостьянов. Но ничего не сказал Лехе. Я подумал, что ошибся. Мало ли на свете сумасшедших режиссеров.

Оказывается, Леха с Кетаусовым были сокурсниками. Но после университета их пути разошлись: Леха стал классным фотографом, а Вергилий Кетаусов — известным режиссером. Я даже вспомнил, что его часто показывали в программе 'Культура'. Но о чем именно он говорил с телеэкрана, хоть убей, не помню.

Таня Малыш жила недалеко от меня на пересечении канала Крюкова и улицы Декабристов. Она была дочерью известного архитектора и первые две недели знакомства засыпала меня информацией о градостроительстве. До сих пор в моей голове застряли два слова: портики и пилястры. О родителях Таня не любила рассказывать. Это была ее 'женская тайна'. Они 'разбежались', когда она училась в университете. Мать, такая же миниатюрная, но с пышным бюстом (куда до нее Тане), вышли за муж за французского дипломата барона Казимира Дюдеваля, и с тех пор от нее не было ни слуха, ни духа. Отец ушел к какой-то 'юбке' и махнул на Марсе. Он оставил Тане пыльную семикомнатную квартиру, заваленную книгами, планшетами и пожелтевшими рулонами ватмана. Я прожил в ней два месяца, но ни разу не видел, чтобы Таня Малыш стерла даже пылинку. Она берегла содержимое квартиры как зеницу ока, в ожидании того, что все вернется на круги своя. Наверное, она вообще ничего не хотела менять в своей жизни, и даже пыль превратились для нее в фетиш. Сам же я, воспитанный вовсе не как чистюля, порой не выдерживал, брал тряпку в зубы и наводил хоть какой-то порядок — который, впрочем, сохранялся только до прихода моей возлюбленной, которая возвращала все на свои места: бумаги сваливались в кучу перед входной дверью, книги перекочевывали с полок на диван, немытые бокалы переселялись на подоконник, а пепел от ее сигарет я находил по всей квартире. Она говорила: 'Ну во-о-ще-е!.. и была невыездной. Это отражалось на нашей жизни и привносило в нее элемент нервозности. Оказывается, причиной была ее генетическая наследственность, предполагавшая отсутствие чего-то, что должно было повлиять на ее репродуктивность, живи она на многожеланном Марсе. Впрочем, на уровне рефлексов Таня Малыш не смирилась и устраивала мне немотивированные сцены ревности, называя меня 'спиногрызом'. Постепенно инстинкт самосохранения стал брать во мне верх. Конечно, я не был образцом добродетели, но в случае с Таней Малыш, она перешла в высшую форму аморальности — я стал знакомиться со всеми женщинами, которые нравились мне. А нравились мне почти все старше шестнадцати лет. В общем, все это вкупе оказалось достаточно тяжким бременам для моей психики. Единственной отрадой в этом бедламе был эрдельтерьер по кличке Росс (сын Африканца), с которым я ходили гулять в Юсуповский сад, в отличие от других подобных мест, очищенный и ухоженный, как в былые времена, которые я, увы, не застал.