По дороге в 'Крылья советов', я воспользовался таксофоном, с которого позвонил в редакцию. Таня Малыш подняла трубку и недовольным голосом произнесла:

— Да!!!

— Это я…

Голос сразу же изменился, словно она увидела у себя в сумочке пачку кредиток.

— Привет, я еще не освободилась!..

У Тани Малыш на уме всегда было одно и то же, а мысль о презервативах с пупырышками ее возбуждала. Наверное, она уже взмокла, подумал я.

— Ты так быстро убежала, что я забыл у тебя попросить, узнай о Севостьянове: где родился, женился, болел ли в последнее время. Чего мне тебя учить. Но главное, что произошло в Севастополе?

— Даже не знаю, что тебе пообещать…

Я едва не выругался в трубку и не погрыз ее от злости. Меня всегда бесили долгодумы и растяпы.

— Ключи у меня. Я буду у тебя в три, — напомнил я ей.

— Возможно, я задержусь…

В таком состоянии она способна была еще ехидничать. Смелой она бывала только по телефону.

— И адрес, — потребовал я.

Кажется, она впала в истерику. С ней иногда такое случалось, поэтому Алфен ее побаивался, а Леха забыл жениться. В трубке послышалось всхлипывание.

— Дорогая, ты плачешь? — спросил я, испытывая собственное терпение.

— Я не плачу-чу-чу… — ответила она. — Я-я-я…

— Ну?.. — спросил я тоном, которым обычно прерывал подобное развитие событий.

— Я переживаю…

— О чем?

— О нашей любви…

— Боже!.. — прошептал я, отстраняясь от трубки.

Она брала меня измором. Жалость — не лучшее чувство. Вот в таком вредном для здоровья климате я и жил последнее время. Недаром меня тянуло на Марс. Лехе надоело разглядывать витрину напротив и он стал бросать на меня красноречивые взгляды — действительно, мы безбожно опаздывали.

— Перезвонишь мне, — произнесла она, всхлипывая, — я попробую…

— Ну и молодец, — искренне обрадовался я и повесил трубку. — Заскочим в Смольный на пять минут, — напомнил я Лехе, когда мы уже пробегали по Садовому мостику. Под нами вспенил воду затаившийся крокодил. Справа переливалась всеми цветами радуги громадина Инженерного замка, и его золоченые шпили, словно плыли в дождевых облаках. Доносилась музыка. На фоне неба верхушки пальм застыли, как символ перемены климата. Я так и не привык к этому пейзажу, потому что любил открытые марсианские пространства, где глазу ничего не мешает. Таврический 'сад' представлял собой непролазные джунгли, откуда слышались гортанные крики попугаев и еще каких-то тварей. Накануне в нем пропал стажер нашей газеты — Люда Ляшова, забредшая сюда в поисках материала о современной фауне. Может быть, виной всему был старина саблезубый? Она была абонафмом — специалистом, изучающим жизнь на верхушках деревьев, носила с собой веревочную лестницу и альпинистский арбалет. Даже бесстрашный Лука боялся сюда сунуться. Я подумал, что, может быть, такая же участь постигла Мирона Павличко? Кто знает? Мы обошли 'сад' стороной и вышли на Тверскую.

Леха взмолился:

— Давай отдохнем?!

Мы купили пива и прятались за реснитчатыми листьями таксигалиты. На зеленом пне сидел зеленый василиск. У были большое оранжевые глаза и острый гребень на спине, и я знал, что он умеет бегать по воде.

Пиво было холодным, а небо в разрывал серых туч — голубым. Где-то там в звездах водород превращался в гелий, а здесь было тихо и спокойно. Вдруг Леха решил исповедаться. Оказывается, совсем недавно они с Лукой были на южных границах, где происходили бесконечные конфликты со слабым, но хитрым противником. Где же я был в тот момент? Дайте вспомнить… не помню… помню лишь Полину Кутепову, которая теперь планировала свою жизнь отдельно от меня.

— Во время боя ты лежишь в какой-нибудь канаве и мечтаешь, чтобы тебя не заметили. А потом возвращаешься домой и тебе снятся кошмары, потому что тебя не убили.

Может быть, Леха из-за этого до сих пор не и женился? Почему-то я его на эту тему никогда не расспрашивал.

— Когда камера снимает через инфракрасный объектив, мир становится зеленым. Я снимал в опорных пунктах — вокруг километры проволоки, датчики движения и сигнальные мины. Федаи нас сразу зауважали, потому что у нас вооружение мощное, но своих тоже не жалели. Старосту изрезали. Аккуратно изрезали так, чтобы он не сразу умер, как шахматное поле: кусочек за кусочком. И когда мы его увидели, походил он на свежеванного барана. И тут они пошли со всех сторон волна за волной из-за дуванов и хижин. Лично я бросил 'мамию' в рюкзак и расстрелял свои боезапас так быстро, что и не заметил, когда боек стукнул вхолостую. Мы куда-то побежали и наткнулись на боевика, который почему-то не убил нас, а просто стоял и смотрел, как мы задыхаемся в пыли. Потом сам не помню, как мы с Лукой очутились в каком-то сарае, прилепленном к скале. Оказывается, они хранили в нем свой урожай. Мы побежали в глубину и столкнулись с дехканином в очках, который вместе с нами прижался к единственной гранате, которая у нас осталась и которую Лука почему-то сунул мне. Так мы и стояли все трое, сжавшись в комок. И в этот момент мною владело два чувства: неприятное чувство холодных чужих рук и ощущение под пальцами ребристой поверхности гранаты. Помню, что человек в очках странно улыбаясь, достал из складок одежды пузырек с жидкостью, выпил ее, лег на пол, блаженно улыбаясь, снял очки и, дернувшись несколько раз, умер. Это был конец, потому что крики с улицы раздавались все ближе и ближе. Теперь я хоть не вскакиваю по ночам, — признался Леха и зевнул.

Вряд ли он меня удивил. Я знал одного военного разведчика, который попал к янки в руки, и они захотели, чтобы он работал на них. Вначале они отрезали ему одну ступню, и он плюнул им в лицо. Потом им стало интересно. Они резали ему ноги выше и выше, и не давали умереть. Резали, пока резать стало нечего, а потом передали врачам, чтобы они выяснили, что в нем такого, что он не боится боли. Он жил в доме инвалидов на Васильевском и так и не признался в том, что жалел о своем упрямстве. Наверное, он был не так развращен, как наше поколение. Я не понимал, в чем его сила, и есть ли вообще в нем какая-то сила, потому что для меня, как марсианина, не существовало понятия родины. Я забыл, чем закончится Лехина история, и спросил:

— А что случилось дальше?

У меня с Лукой никогда не было столь доверительных взаимоотношений, как у него с Лехой. И понятно, что меня придерживали в редакции не без корысти, потому что считали выскочкой с Марса и старались усложнить жизнь. И еще потому что, как все провинциалы, я испытывали чувство неполноценности.

— Дальше? — деловито спросил Леха. — Дальше ничего не случилось. Дальше прилетели 'вертушки' и разнесли деревню в клочья. Вот так я и остался жив. Пришли наши во главе с начальником разведки майором Сотниковым по кличке Деревянный, собрали убитых и раненых, а на следующий день мы улетели на материк, потому что нам сказали, что должно произойти обострение ситуации. Только вот, что я тебе скажу, когда я понял, что боевик не выстрелит, началась моя вторая жизнь. Не тогда с гранатой, а тогда — с боевиком. У меня словно поменялась кожа, и я стал по-иному чувствовать мир. Я так часто летал, что изучил все свои страхи, — продолжил Леха. — Их три: ночь перед отъездом, прощание с близкими и момент, когда шасси отрывается от взлетной полосы. Ты думаешь: 'Зачем я куда-то лечу?.. Сидел бы себе в редакции, нет потащился… Потом, когда прилетаешь, все забывается, и вперед, и с песнями. Собственно, ты как кассовый аппарат: возишь с собой много блестящего оборудования и денег, и тебя часто пытаются ограбить.

Перед Смольным вдоль аллеи росли высокие агавы, в вазонах — трехметровые гладиолусы, а трава между деревьями была тщательно подстрижена. Пропустили без проблем. Подействовало служебное удостоверение, а моя фамилия еще не была занесена в черный список неблагонадежных. И слава богу.

Минут десять я бродил по сводчатыми коридорам, коря себя за то, что не удосужился узнать хотя бы имя человека, который был у меня дома вчера на рассвете. Наконец набрел на комнату с номером 0101 и открыл дверь. Карельская береза и кавказский дуб сочетались с признаками упадка: протертой дорожкой, голыми стенами и пыльной мебелью.