Хоронили Алену Флотскую через два дня, в воскресенье, 20 февраля. Сначала близкие, включая Лидочку — куда уж теперь от этой близости денешься, — поехали в морг Первой градской больницы.

Морозы уже кончились, может, и насовсем, но поднялся неприятный ветер.

В морге народу оказалось мало. Так мало, что некому было нести гроб до автобуса, который кое-как подобрался задом к лестнице. В высоком, граненом, похожем на внутренность стакана, зале ожидания стены на высоту двух метров были выкрашены в поносный цвет. По стенам, по всему периметру зала тянулись царапины. Труп долго не выдавали, а Лидочка мучилась загадкой — кто и почему царапал стену на высоте человеческого роста. Она наконец не удержалась и спросила Соню. Соня была в черном платке, на рукаве пальто — черная повязка. Непонятно, где она откопала такой обычай, возможно, от членов правительства сталинских времен, правда, у тех повязки были красно-черными.

Соня кинула равнодушный взгляд на стену и пояснила без раздумья:

— К ней крышки гробов приставляют. Привозят и приставляют.

Соня была права. Голубая, кое-как обтянутая материей крышка Алениного гроба была прислонена к стене там, где стояла Татьяна Иосифовна с незнакомой Лидочке приятельницей или родственницей. Помимо них, в гулком зале, с промокшими углами потолка и небоскребами паутин, были и несколько человек из института, и Роза, которая сочла своим долгом…

— Это ничего, что я пришла? — шепотом спросила она.

— Ничего, — ответила Лидочка. — Даже очень хорошо.

Осетрова не было.

Когда наконец велели заходить в заднюю комнату, где толстая женщина за столиком заполняла документы и выдавала трупы, Лидочке пришлось помочь нести крышку гроба, а санитары, которых Сонечка просила помочь за деньги, спешили и, перенеся гроб, ушли обряжать следующего покойника.

В главном зале, куда все прошли постоять вокруг гроба и поглядеть на Алену, в нишах стояли две одинаковые гипсовые, в человеческий рост, женские фигуры в классической манере, обнимающие урны. Видно, их поставили сюда лет сто назад, когда строили морг.

Гроб опустили на каменный стол, и Лида впервые смогла разглядеть женщину, с которой чуть было не познакомилась.

Мертвая Алена Флотская была очень хороша. Перед смертью ее не терзала болезнь и не успела тронуть старость. На вид ей было лет двадцать, не больше — такой, наверное, была гоголевская панночка. Даже здесь, на конвейере, равнодушно выплевывающем покойников в зал, кто-то потратил время и проявил старание, чтобы причесать Алену, даже напудрить — может, это только кажется? — сложить воротничок, завернуть валиком край покрывала… На белом, в голубизну, лице особенно выделялись черные длинные ресницы, губы были чуть розовыми, на чистый лоб упал один из локонов, он оторвался от густой массы волос, как будто хотел остаться живым. Если слова «как живая» имели смысл, так именно в этот момент и именно здесь.

Красота и нежность покойной оказали странное воздействие на всех присутствующих. Впервые в жизни Лидочка увидела, как может плакать агентша, которая до того распоряжалась переносками и заполнением нужных бумажек — очевидно, все были потрясены несправедливостью этой смерти и бессилием ее перед мгновением красоты.

Когда гроб закрыли и перенесли в автобус — на этот раз мужчин было достаточно, потому что пришли два санитара и к ним присоединился шофер автобуса, — Соня, усевшаяся рядом с Лидой, не удержалась, чтобы не сказать правду:

— В жизни Аленка была куда хуже, грубее, даже вульгарнее. Не веришь? Мне лучше знать, я говорю объективно, как лучшая ее подруга.

Автобус ехал недолго, минут десять — ему надо было проехать по Ленинскому, потом свернуть к крематорию Донского монастыря. Там у крематория, как узнала Лидочка от Татьяны, похоронена Маргарита Потапова, и потому есть семейное место для урны, а это очень удобно, потому что если надо будет Аленку навестить, то это два шага от метро, а то теперь все эти новые кладбища находятся за городом, надо истратить целый день, пока доберешься.

Площадка у крематория была расчищена и плотно утрамбована автобусами и людьми, которые сменяли друг друга весь рабочий день. Два автобуса ждали своей очереди. Длинный очкарик из профкома Тихоокеанских проблем вместе с Сонечкой побежал в контору оформлять документы. Начал сыпать снег, он поглощал звуки и создавал мирную добрую атмосферу прощения и спокойствия. Лидочка поймала себя на ненормальном желании скорее пройти внутрь, в зал для прощания, чтобы там открыли крышку гроба и можно было вновь полюбоваться нежной чистотой лица Алены. Если писать спящую красавицу, то писать ее надо с Алены. Но этой мыслью ни с кем не поделишься, нет здесь ни одного человека, настолько близкого, чтобы он не счел тебя сумасшедшей.

Когда их автобус подъехал к крематорию, к нему потянулись люди с разных сторон открытой площадки — оказалось, сюда пришло куда больше людей, чем Лидочка ожидала. История с Аленкой для нее была настолько замкнутой в тесноте квартиры, в коридоре милицейского отделения, что интерес многих чужих людей казался неестественным, и Лидочка вдруг испытала чувство, сродни ревности.

Вряд ли можно было объяснить появление всех этих людей лишь заметкой в газете «Московский комсомолец», где с развязностью желтой прессы под заголовком «Усни, красавица» говорилось о том, что некая молодая сотрудница Тихоокеанского института решила взять в свои руки разрешение личных проблем и кончила дни в морге. В заметке не содержалось ничего, за что можно было подать в суд, но даже Лидочке очень хотелось пойти к редактору и сказать ему, что так не поступают.

Но тут же, подумав, Лидочка поняла причину многочисленности провожающих и появления нескольких венков, что было для нее полной неожиданностью. В тридцатилетнем возрасте смерть еще столь необычна и редка, а связи детства и юности еще свежи и не оборваны, что все последние три дня звонили телефоны в квартирах ее соучеников по школе, по институту. Подруг и бывших соседок обзванивала и Соня, для которой смерть Алены стала самым главным событием в ее жизни. В институте смерть молодой и хорошенькой сотрудницы стала не только сенсацией, ибо каждый понимал связь ее с трагическим романом. К сенсации примешивалось очевидное чувство вины.

Пожалуй, за всю свою жизнь Алене еще не удавалось привлечь к себе такого внимания.

Кремация задерживалась, но никого это не расстраивало, потому что многие не видели друг друга помногу лет и были рады встрече. Люди переходили от группы к группе, почти все подходили к Татьяне Иосифовне и выражали ей свое сочувствие. Приехал даже директор института. Соня прибежала из конторы и сказала, что надо подождать еще минут десять — органист ушел обедать, — потом стала сетовать, что никто не рассчитывал на такое количество, думали, что к Алене придут человек десять, а тут…

— Здесь по крайней мере половина нашего класса, — сообщила она с гордостью.

Тут же она покинула Лидочку и пошла туда, где стояли группой молодые люди ее возраста, в основном в кожаных пальто или шубах — Соня среди них казалась бедной родственницей. Среди соучеников Лидочка узнала Алика Петренко с рукой на перевязи и Ларису. Конечно же, Соня говорила, что они учились с Аленой! Как тесен мир!

Лариса помахала Лидочке. Она была в сшитой из кусочков норковых шкурок дорогой модной шубе и льнула к Алику Петренко так нежно, словно пришла с ним не на похороны, а на конкурс красоты, где ей обещано первое место.

Петренко был центром компании. Самый удачливый и рисковый. И даже те, кто избрал иной путь и даже не заработал себе на кожаную куртку, потому что не чувствовал в том нужды, тянулись к нему, подчеркнуто дружески похлопывали его по здоровому плечу, обнимали, говорили с ним, и Петренко позволял себя трогать и обнимать, как большой дог, снизошедший до маленьких собачек. А так как эта тесная и вполголоса оживленная группа роилась недалеко от Лидочки, она могла увидеть Петренко поближе, чего не удалось сделать несколько дней назад, в то злополучное утро.