— И ты не только придумаешь, как это сделать, — сказал тогда Берия, — но сделаешь это до первого сентября.

— Осталось два месяца! Это невозможно!

— Опять невозможно! Ты мне надоел. Ты растяпа. Я заменю тебя каким-нибудь другим академиком, и не липовым, а настоящим.

Матя дернулся, как от пощечины.

— А я хочу тебя обидеть, — сказал Берия. — Хочу обидеть и испугать, иначе ты не сделаешь, что я тебя прошу. Пойми, что мы не можем ждать, пока вы с академиками раскачаетесь как положено. Мы, коммунисты, все делаем не как обычные люди, мы в десять раз более жестокие и бедные — мы как боевые муравьи-разбойники. Слышал о таких? Теперь слушай меня внимательно и пойми, иначе тебя ждет долгая и мучительная смерть. И знаешь какая? Я посажу тебя голой жопой в центре полигона, и пускай сквозь тебя лезут все самые вредные лучи. Я не академик, а уже знаю, как погрузить бомбу в ТБ-4. С нее надо снять свинцовую оболочку.

— Но тогда она будет излучать…

— Ну и хрен с ней, пускай излучает. Летчики потерпят, они у нас комсомольцы. Так что раздевайте своего «Ивана».

А уже на летном поле, когда Матя провожал Берию, тот взял его крепкими пальцами за локоть и повлек в сторону от охраны.

— Скажи, у Алмазова лучевая болезнь?

— Наверное.

— Мы с тобой смотрели на лысых крыс и лысых людей, волосы всегда при лучевой болезни выпадают?

— Я думал, что вы уже все знаете лучше меня.

— Это правильно. Но все равно не мешает лишний раз спросить. Мне тот профессор, на Пушкина похожий, еврей, объяснял, что предметы и люди тоже заражаются, если они были в очень облученном месте. Значит, если у меня есть предмет, вещь из облученного места, она меня может убить?

— Наверное, может, — сказал Матя. Он не знал, что имел в виду Берия, но сам, к ужасу своему, явственно представил сверкающую полированную каплю размером с кулак на письменном столе Сталина.

Но, возможно, Берия имел в виду что-то иное, потому что сказал, направляясь под ночным солнцем к трапу самолета:

— Значит, его можно будет не расстреливать — сам отмучается.

15 июля 1939 года, через два дня после подписания договора с русскими о мире и дележе Европы, Гитлер бросил свои войска на Польшу.

Он не устраивал никаких провокаций на границе и ничего не заявлял в свое оправдание. Он пошел на авантюру куда более отчаянную, чем при захвате Рейнской области или вторжении в Чехословакию. Он знал, что его могут спасти только быстрота и неожиданность, потому что третий фактор стратегии — сила — был временно в руках Сталина. И этот фактор также было необходимо выбить из рук Сталина.

Сметя пограничные заставы поляков, разведка которых проспала движение германских войск возле границы, обходя сильные крепостные гарнизоны, немецкие войска в течение трех дней подошли к Варшаве.

Мир был в смущении, ярости и гневе.

В день начала наступления Гитлера на Польшу в Лондоне пало правительство Чемберлена, который даже в этот момент умолял парламент не отдавать власть слишком резкому и непредсказуемому Черчиллю, а сделать премьером лорда Галифакса. Но Галифакс сам отказался от такой чести — Чемберлен и Галифакс несколько лет старались удерживать Гитлера подарками и компромиссами, а Черчиллю предстояло объявить ему войну.

Франция уже разорвала дипломатические отношения с Германией и начала мобилизацию. Испуганно готовились к войне маленькие Дания и Голландия.

На третий день мировой войны Мате Шавло пришлось дважды разговаривать с обреченными людьми.

За день до того Матя получил вызов в Москву, подписанный Берией. Медлить было нельзя, и Матя стал тут же собираться. Но когда он заглянул в свой кабинет в институте, где он бывал очень редко, потому что в институте был повышенный радиационный фон и большинство ценных специалистов и служб были эвакуированы подальше от полигона, раздался телефонный звонок.

Звонил Алмазов.

— Думаешь, я не знаю, где ты? — засмеялся Алмазов в трубку глухим, трудно узнаваемым голосом. — Я за тобой присматриваю.

— Говори, что нужно, я сегодня улетаю в Москву.

— Я знаю, что началась война, а меня на нее не возьмут, — сказал Алмазов и вновь рассмеялся. — Ты летишь бомбить Берлин?

— Честное слово, я не знаю, зачем меня вызывают, Ян. Может, чтобы уволить.

— Ты молодец, ты веселый. А я все болею, слышал?

— Ян, не кривляйся.

— Ах как ты заговорил, Шавло! Ты забыл, кому обязан жизнью?

— Ян, честное слово, я спешу в Москву. Нарком не будет меня ждать.

— И нарком уже другой, а я его видел только издали.

— Что тебе нужно?

— Матя, ты знал, что я заболею? Ты скажи честно — я все равно ничего тебе не сделаю. Только честно.

— Я не мог удерживать вас, когда вы полезли в самое пекло.

— Значит, ты знал, да? Ты убил меня нарочно?

— Никто тебя не убивал, ты выздоровеешь.

— Мне хочется в это верить, но я не верю. И звоню тебе предупредить, что на тот свет без тебя не отправлюсь. Так и знай — ты умрешь в тот же день, когда умру я. Подохнешь, как собака! Ты меня слышишь?

— Ян, я вернусь и обязательно к тебе приду.

Слышно было, как Алмазов тяжело дышит в трубку.

— Скажи, а Николая Ивановича… осудили?

— Посмотри сегодняшнюю газету. Там некролог.

— Ты думаешь, что он болел той же болезнью? — И, не услышав ответа, Алмазов закончил: — Первая пуля ранила коня, а вторая пуля ранила меня. Ты меня слушаешь? — И он снова засмеялся.

Безумие струилось по телефонным проводам и достигало Мати. Ему было страшно, словно Алмазов был рядом с ним в комнате.

— Они нас заколдовали, — быстро говорил Алмазов. — Альбина и Александрийский. Ты почему убил Альбину?

— Ян, иногда тебе лучше бы помолчать.

— Ты хочешь сказать, что я ее убил? Нет, я не убиваю тех, кого люблю. Я не насильник, как академик Шавло.

— Нас слушают, — сказал Матя и бросил трубку. Потом тут же снял ее с рычага, чтобы было занято, если Алмазов захочет позвонить снова.

Он сходит с ума, понимал Матя, он лежит у себя, он мучается от болезни, которую ему подарила бомба — та самая, ради которой он пошел на все. «Ну что ж, каждый из нас игрок. Ты сделал слишком большую ставку, Ян… А месть Альбины… Что мы знаем о том мире?» И вдруг Матя подумал, что Альбина могла и выжить, и убежать из этого города и она скрывается где-то. Когда все кончится, он обязательно ее найдет и сделает так, чтобы она жила в уюте и покое.

И Матя улетел в Москву.

На аэродроме в Москве Матю встретил Вревский, и они поехали на Лубянку.

— Что нового? — спросил Матя, как только они остались в машине вдвоем.

— События принимают тревожный оборот, — сказал Вревский. — Сегодня немецкие танки были уже замечены в пригородах Варшавы. Правда, сопротивление поляков усиливается — похоже, они опомнились. Не знаю, успеют ли они.

— А мы?

— Я не знаю. Я ничего не знаю.

— «Иван» уехал, — сказал Матя.

— Знаю, — сказал Вревский. — Он живет сейчас в Монине, под Москвой, там есть аэродром дальней авиации.

— Но зачем? Какую роль ему отводят?

— Меня не спрашивали.

В том сумасшедшем мире Матя и Вревский доверяли друг другу более, чем иным. Но это не означало откровенности.

— Какие еще новости в Москве? Что означал вчерашний некролог о смерти наркома водного транспорта?

— Маленький нарком в самом деле умер. Никто ему не помогал умереть. Кроме вас, Шавло.

— Лучевая болезнь? — спросил Матя.

— Я не знаю, как это называется, но медики утверждают, что он получил очень большие дозы облучения, родственного рентгеновскому. Говорят, от этого умерла Мария Кюри, да?

— Она подвергалась многократному облучению в течение нескольких лет.

— Что в лоб, что по лбу, — сказал Вревский и добавил задумчиво, как бы для самого себя: — Когда это кончится, нам придется закапывать твой полигон, а то трава там не будет расти.

— Это не мой полигон, — сказал Матя.