Прием был назначен на следующий день, после скромного обеда, который Андрей вкушал в грустном одиночестве, не видя ничего светлого в жизни и не желая вовсе встречаться с этим бесноватым фюрером, антисемитом и бандитом. Все, что он знал об этом человеке, внушало ему отвращение, которое пересиливало любопытство, в значительной степени атрофировавшееся после переживаний последних лет. Андрей с сожалением понимал, что как бы подло ни поступили с ним, но поступала так не его страна, а те бандиты, которые эту страну захватили в заложники. И, сотрудничая с силами, которые намерены были с его страной бороться, он сотрудничал не только против Сталина и его шайки, но и против России в целом, а она состоит из многих миллионов его сограждан. И он будет их врагом. И даже вполне разумные слова Фишера о необходимости выбирать меньшее из зол его никак не утешали.

— Возьмите писателя Лиона Фейхтвангера, — еще вчера говорил Карл. — Его у вас широко печатают, а у нас он запрещен, потому что нет пророка в своем отечестве.

— И его книги сжигали в Германии на площадях.

— Не надо попадаться на удочку пропаганды. Да, у нас есть свои экстремисты, бандиты, готовые сжечь на площади поваренную книгу за слова «фаршированная щука». Да, были гнусные, на мой взгляд, эпизоды, когда сжигали книги еврейских и славянских писателей. Мой сосед сжег, в частности, книгу «Хижина дяди Тома», потому что она воспевает негров, которых официально принято относить к низшим расам. Все это так. Но еврейский писатель Лион Фейхтвангер, который бежал из Германии, и, наверное, правильно сделал, отправился после этого в Россию и там был принят, как герцог, вашим хитрым кавказским варваром. И потом написал книгу с характерным названием «Москва, 1937 год». Читали?

— Нет, в это время я уже сидел.

— Вот видите, вы сидели, а он писал книгу, полностью оправдывая то, что сделал с Россией ваш любимый вождь. И воспевая самого вождя, и даже воспевая процессы над невинными людьми, которых невзлюбил главный гангстер вашей родины. И не надо поднимать ладонь и останавливать меня, Андрей. Вы находитесь в руках фашистской разведки и добровольно с ней сотрудничаете. А я вам скажу — и вы, и Фейхтвангер живете по принципу наименьшего зла. Фейхтвангеру кажется, что, воспевая Сталина, он укрепляет общий фронт против фашизма, против Гитлера. И этим спасает свою жизнь и жизнь еще многих евреев, которые боятся прихода эсэсовцев в Польшу или Румынию. Вы же предпочли жить здесь, нежели умереть в тундре. Наименьшее зло. Так научитесь жить с открытыми глазами и мириться с действительностью. Мне тоже не все в ней нравится. Но я стараюсь выбирать собственные пути…

Андрей допивал жидкий компот, когда вошел охранник и сообщил, что в гостиной ожидает посыльный.

В пакетах и коробках, привезенных посыльным, было два костюма — один вечерний, черный, другой повседневный — клетчатый пиджак и темные брюки — все же Шелленберг расщедрился. Или решил, что Андрею предстоят еще беседы с высокопоставленными лицами в дневное время. В других пакетах и коробках были сорочки, ботинки и прочие детали мужской одежды. Интересно, подумал Андрей, а для привезенных из Германии шпионов на Лубянке шьют смокинги или хотя бы френчи?

Карл Фишер приехал без четверти шесть. Он был в вечернем костюме, однако Андрей отметил, что сам он выглядит куда шикарней своего покровителя. Фишер был скован, молчалив, и лишь однажды, когда они ехали по Берлину, который Андрей в прошлый раз толком не разглядел, и остановились перед светофором, он неожиданно произнес:

— Только, ради бога, не лезьте вперед и не проявляйте инициативу.

— Спасибо за совет, — сухо сказал Андрей.

Рейхсканцелярия подавляла не только тяжеловесным, еще лишь рождавшимся в Советском Союзе архитектурным обликом, но гулкой обширностью внутренних помещений, которые были созданы не в масштабе человека, а будто для гигантов, в существование которых, по общему мнению, свято верил фюрер, либо для расы, которая произойдет от истинных арийцев после того, как мир покорно опустится перед ними ничком.

Они поднялись на второй этаж и были встречены офицером СС, который вежливо, не спуская глаз с гостей, провел их в приемный зал, представляющий собой некое вместилище для гигантов, в котором голоса, казалось бы, должны разноситься, как в помещении пустого вокзала, но на самом деле пожирались самим воздухом и звучали приглушенно, словно собрались там не люди, а муравьи.

Там уже находился Шелленберг и рядом с ним среднего роста мужчина в черной эсэсовской форме со странным, будто бы вырезанным из бумаги лицом — у него был горбатый тонкий нос, узкий лоб, впритык к нему посажены глаза. Шелленберг, встретивший пришедших с обычной для него чуть робкой улыбкой, представил Андрея двухмерному человеку, фамилия которого оказалась Гейдрих, он был начальником Шелленберга и как бы членом политбюро, как попытался потом объяснить Фишер. Гейдрих пронзил Андрея глазками, а вот улыбаться он не умел, и потому губы лишь потерлись одна о другую и невнятно вымолвили:

— Рад познакомиться, господин Берестов. Вы многое сделали для рейха, и мы этого не забудем.

Слова Гейдриха перевел Фишер. Он волновался, словно Гейдрих уже догадался о происхождении его бабушки.

Вскоре вошел адмирал Канарис. Андрей не видел его после встречи на аэродроме и только теперь разглядел и признал, что лицо адмирала скорее приятное, но незначительное. Затем вплыл толстый человек в ладно скроенном голубом мундире и с несколькими орденами и знаками на груди. Андрей узнал Геринга по карикатурам Ефимова и Кукрыниксов в наших газетах — Геринг и на самом деле был похож на свои карикатуры, и это было странно, словно он должен был постараться и уйти от порочного сходства. Следом за Герингом шагали два пилота — Юрген Хорманн и Васильев, но Хорманн был в форме полковника, с Испанским крестом на груди, тогда как Васильев пришел в цивильном, не первой свежести смокинге и чувствовал себя, как показалось Андрею, не совсем уютно. На самом деле Васильев впервые в жизни должен был предстать пред очи фюрера Германии и, потеряв с возрастом значительную долю тщеславия, предпочел бы вместо этого оказаться в тихой уютной пивной.

Последним из известных Андрею (также по карикатурам) личностей Третьего рейха появился страшный руководитель СС Генрих Гиммлер, которого Андрей узнал по старомодному пенсне и скучному лицу агента внешнего наблюдения — таких любят во всех полицейских службах мира за их неприметность. Вместе с Гиммлером пришли две дамы. Одна была хороша мальчишеской, резкой, отчаянной красотой, которая редко привлекает мужчин, сразу чувствующих превосходство такой женщины в силе характера. Обнаружилось, как сказал Фишер, что это была кинорежиссер Лени Рифтеншталь, которая снимала лучшие в мире документальные фильмы. Лучше, чем ваш Дзига Вертов, заметил Карл, что говорило в пользу его эрудиции. С ней вместе шла другая красивая женщина, угадать в которой Альбину Андрею удалось, только когда женщины подошли совсем близко.

За прошедшие десять дней в несчастной лагерной замарашке, хоть и со следами былой красоты, произошла необъяснимая и почти сказочная перемена — гадкий утенок, Золушка… Человечество всю жизнь мечтает о том, чтобы в утенке раскрылся лебедь, и умиленно плачет над этой участью, столь желанной для тебя самого, не желающего дураком прыгать в кипящий котел русской сказки, чтобы вынырнуть настоящим принцем.

Это была Альбина, сказочно перелетевшая из одного Берлина, ложного, в другой, тоже ложный и временно оккупированный людьми в голубых и черных мундирах, ожидающими выхода узурпатора.

Возвышенная банальность собственных мыслей никак не смущала Андрея, потому что он был поражен единственной реальностью в этом мире — хрупкой, неземной, светлой и беззащитной красотой Альбины, его собственной экспериментальной жены, отправленной на заклание комиссаром госбезопасности Алмазовым. Узнав Андрея также после мгновенного колебания, ибо его волосы отросли, а молодой организм сумел за эти дни вобрать и пустить на строительство тела и лица немецкие калории — этот молодой мужчина в черном смокинге был строен, гибок, рожден для верховой езды, африканских сафари и беговой дорожки, — забыв о чинах, окруживших их, Альбина побежала к Андрею.