Иван завтра посмеется, узнав о торжестве христианских кланов над магометанским противником.

На следующее утро в башню заявились два солдата. Их привел пожилой фельдфебель из комендатуры и сказал, что они будут стеречь раскопки от злоумышленников. Солдаты были рады такому занятию. Они уселись в тени, подальше от пыли, которую поднимали землекопы. Землекопов тоже стало больше, и Андрею приходилось быть внимательным — в рвении, более показном, чем истинном, греки готовы были уничтожить все, что встречалось на пути; они ждали великого клада — весь город знал о кладе, который вот-вот найдут русские. Солдатам приходилось отгонять зевак.

Андрей увлекся работой настолько, что возвращался в гостиницу поздно, усталый, вымотанный, почерневший от солнца и посеревший от пыли. Он всегда старался пройти мимо дверей «Луксора» — один раз увидел в дверях Русико, которая стояла там в халате, куря большую трубку. Она помахала Андрею и сказала:

— Зайди, мастика выпей.

— Видишь, какой я пыльный, — сказал Андрей.

— Будешь чистый — приходи, — сказала Русико. Она двинула ногой, полы халата разошлись, и стало видно ее крепкое колено. — Я сама тебя любить буду.

И засмеялась.

Раза два в те дни заходил Иван Иванович. Ему тоже было некогда — Успенский гнал работу, заставлял крестьянского сына снимать копии с фресок и протирки с надписей. А Ивану надо было думать о покупке имения.

— Ты заблуждаешься, — говорил он, попыхивая слишком душистым табаком, — если полагаешь, что турки из банды Гюндюза простят тебе смерть вожака. Я бы за твою жизнь и гроша ломаного не дал.

— Но я же его не убивал! Я хотел только спасти Аспасию!

— Аспасию, или полковника Баренца, или даже ветеринара Метелкина — какая разница! В результате твоего действия погиб Гюндюз — большой человек, глава семьи.

— Я не ожидал от тебя дифирамбов в этот адрес.

— А я отдаю человеку должное, — отвечал Иван Иванович. — Мне приходилось с ним сталкиваться. Тебе тоже. И мы оба живы. А он, подарив тебе жизнь, — мертв.

— Он ничего мне не дарил. Если кто-то и дарил, то мой крымский приятель Керимов. Если бы Гюндюзу было выгоднее меня убить, он бы убил.

— Ты говоришь о том, что могло быть, я — о том, что произошло. И мне твоя жизнь дороже жизни всех турок, вместе взятых, потому что ты приятный человек и христианин. Потому я и пытаюсь вдолбить в твою круглую головку, что на тебя открыта охота!

— Я думаю, что здесь все охотятся друг за другом.

— Будь осторожен, Андрюша, умоляю тебя.

Андрею было неприятно, что Иван Иванович так с ним говорит, — в его словах была снисходительность аскета к юному распутнику, могущему заразиться дурной болезнью, тогда как аскет знает — он-то в безопасности!

Может, поэтому Андрей не стал ему говорить, что вечером в тот же день, когда погиб Гюндюз, негоциант Саркисьянц подстерег Андрея в вестибюле гостиницы и показал ему двух квадратных греков с небритыми подбородками. Эти люди теперь стерегли Андрея, он встречал их в самых неожиданных местах — то один из них оказывался с ним за одним столиком в кофейне, то другой почему-то усаживался в ряд с чистильщиками сапог, но забывал взять с собой щетки. Вот и сейчас, пока Иван Иванович читал свои предостережения, Спиро — тот, кто повыше (Коста — тот, кто пониже), — изображал одного из землекопов — он единственный из них не снял рубашки, и Андрей знал почему — под рубашкой прямо на голом теле была портупея с небольшим пистолетом. Андрею льстило обладание собственными телохранителями и понимание того, что об этом знают все, кому нужно в городе. Это был жест, сделанный Аспасией, и Сурен сказал о нем:

— Сколько раз я говорил Аспасии: Осман — ненормальный человек, убийца! В один прекрасный день он забудет, что такое честная торговая конкуренция, и захочет тебя убить!

— А что Аспасия?

— Аспасия смеялась над старым Суреном. Даже когда шакалы Гюндюза стали охотиться за тобой, русским, которого нельзя трогать, Аспасия все равно мне не верила. И если бы не ты, где бы была наша красавица? В гробу, отвечаю тебе.

— А после того дня?

— После того дня я сказал Аспасии: они будут мстить. У тебя один выход — испугать их. И она позволила мне нанять людей из отряда Димопуло. Теперь Рефик знает…

— Вместо Гюндюза Рефик?

— Я думаю, Рефик. Наверняка никто еще не знает.

— А что знает Рефик?

— Рефик знает, что, если тебя тронут, или меня тронут, или Аспасию, не дай Бог, тронут, их здесь с корнем вырежут.

— А когда русские уйдут?

— Когда русские уйдут, тогда и будем думать, — сказал Сурен неискренне.

Так что теперь Спиро делал вид, что ковыряет ломом в почве, Андрей со скукой слушал крестьянского сына.

«Никто не видел, — говорил он себе, — как я кинул лампой в стрелка, никто из тех, кто жив. Но если не видели, за что им меня ненавидеть?»

На площади у башни затормозил мотор — в башню вошел, отираясь пыльным платком, профессор Авдеев.

Андрей поднялся ему навстречу.

— Что нового? Скоро будет погребение?

Авдеев теперь сделал ставку на сенсационное погребение первых императоров. Ему нужна была слава — он должен был написать несколько статей во французские и английские журналы, а может быть, и монографию «Как я нашел гробницы императоров Трапезунда». Успенский их не нашел, а он нашел, «русский Шлиман» — будут его называть журналисты. И Авдееву хотелось, чтобы его так называли.

Но пока гора породы, перемешанной с камнями, росла на площади перед башней, а гробниц не было. Может быть, их уничтожили турки еще пятьдесят лет назад?

При виде профессора землекопы начали сильнее махать ломами, солдаты встали в углах башни и принялись строго смотреть перед собой.

Профессор изнемогал от жары. Он уселся на плиту в тени, под стеной. Андрей велел старшему землекопу напоить профессора. Тот зачерпнул воды из бочонка, который привозили каждое утро от родника. Вода согрелась, но Авдеев пил ее жадно, давая струйке стекать по бороде и по волосатой черной груди.

— Моя интуиция подсказывает, — сказал он, напившись, — что мы находимся на пороге значительного исторического открытия. Не сегодня-завтра.

Иван Иванович незаметно пожал плечами.

— Когда найдете первую гробницу, — сказал профессор, — тут же вызывайте Карася, хоть из-под земли.

Авдеев собрался было встать и отправиться дальше руководить раскопками в иных местах, но, поднявшись, схватился за грудь, побледнел и другой рукой стал шарить за спиной, чтобы снова сесть на камень.

— Что с вами? — шагнул к нему Андрей.

— Ничего, ничего, сердце… Мое старое больное сердце, которое не хочет работать — как все вокруг. Не хотят работать, и все тут. — Профессор криво усмехнулся. Он уселся на камень и откинулся, чтобы опереться спиной о стену.

— Давайте я помогу вам дойти до машины, — сказал Андрей.

— Нет, не стоит, меня не стоит сейчас двигать — по этой жаре каждый шаг для меня может оказаться последним. И, как назло, Ольга занемогла…

— У нее лекарство? — спросил крестьянский сын.

— Вот именно — сердечные капли, мое спасение.

— Я съезжу, — сказал Андрей.

— Будьте любезны, и как можно скорее. Мне не хочется умереть в такой неэстетичной позе.

Профессор храбрился, старался шутить, и Андрею стало его жалко.

Он выбежал на раскаленную площадь, дозвался шоффэра, который укрылся в тени на той стороне площади, и через пять минут был в «Галате».

— Госпожа Авдеева у себя? — крикнул он на бегу.

Портье, размягченный жарой до желеобразного состояния, попытался шевельнуть языком, но Андрей уже видел, что ключа на месте нет, — значит, княгиня Ольга дома.

Город был поражен зноем, убит им, растоплен, и единственным человеком, передвигавшимся быстро, оказался Андрей. Вот это несоответствие двух скоростей существования и чуть не послужило причиной трагедии.

Андрей спешил спасти профессора, поэтому он не успевал подумать о деталях собственного поведения. Остальные люди были размягчены и потому не успевали отреагировать на слова и поступки Андрея. Так случилось и у дверей Ольги Трифоновны — у них с профессором были соседние апартаменты.