Так мы бегали, сваливали, грузили, отвозили гусениц часа два-три — точно не скажу. Я только знаю, что сначала я смертельно устал, руки отваливались, и все время мутило от запаха крови гусениц — из них вытекало много крови. Но потом я постепенно вошел в тупой ритм работы и даже научился отдыхать — ведь транспортер нередко ломался, да и гусеницы шли неровным потоком.
Один раз транспортер сломался, и после всяких криков и ругани пришел человек с чемоданчиком — он достал инструменты и принялся чинить транспортер. Мы смогли отдохнуть.
— Лучше помереть, чем такая работа, — сказал я, прислоняясь спиной к транспортеру.
Ирка достала из волос сигарету, Жирный чиркнул спичкой и сказал:
— Оставишь затянуться?
— Вы курите? — удивился я.
— Нет, выпиваем, — сказала Ирка. — Еще вопросы будут?
— Зачем мы это делаем? — спросил я.
— Так это же ползуны!
— Конечно, ползуны, — вторил ей Жирный, глядя на сигарету. — А ты, Ирка, почаще затягивайся, чтобы зазря не горело.
— Откуда они?
— Спонсоры их с собой привезли, из икры разводят, откармливают, а потом, когда они в тело войдут, их убивают.
— Спонсоры не едят мяса!
— Ах ты, любимчик! — Ирка усмехнулась.
— Спонсоры — вегетарианцы.
— Спонсоры едят пруст. Едят?
— Но это печенье.
— Что в лоб, что по лбу, — сообщила мне Ирка. — Но делается это самое печенье из ползунов. Неужели они тебя ни разу не угостили?
И тут меня вырвало, и я постарался убежать в угол, а надо мной многие засмеялись. Конечно же, я ел пруст — круглые такие лепешки. Бывают сладкие, бывают соленые.
Я еще не пришел в себя, как заявилась мадамка в сером ворсистом платье. Она была встревожена поломкой транспортера.
— Дурачье! — кричала она на механика. — У меня разделочные сейчас встанут! Ты хочешь, чтобы меня вместо этих тварей в расход пустили! А ну, поторапливайся. А вы что расселись?
Мы уже не расселись, мы стояли смущенные от того, что не работаем, хотя делать нам было нечего.
— А ну, в тот зал, помогайте свежевать!
Мысль о том, что я должен буду резать этих отвратительных гусениц, была столь ужасна, что я предпочел бы сам умереть, но тут, к счастью, транспортер двинулся вновь, и я был рад, что занимаюсь хоть и трудным, но относительно чистым трудом. А потом, от усталости, радость испарилась…
Дальнейшее я помню урывками — я даже о голоде забыл, и тут Ирка хрипло закричала:
— А ну, шабаш работе, пошли в казарму.
Я не сразу сообразил, что это относится и ко мне. У меня даже не было времени осмыслить удивительный факт, с которым я столкнулся: Яйблочки и их телевизор учили меня, что спонсоры вегетарианцы, к чему они всегда призывали и нас, людей.
Мы с трудом сбросили намокшие фартуки и потянулись к лестнице.
Каждый шаг давался мне со страшным трудом. Я помню, как мылся в душе, чтобы отделаться от зловония. Но как мне удалось взобраться на верхние нары — загадка. И я сразу заснул. Ирка, как она потом сказала, даже не смогла меня растолкать, когда привезли ужин и раздавали хлеб.
Я просыпался, представляя себе, что нежусь на мягкой подстилке у кухонных дверей, и госпожа Яйблочко мирно возится у плиты, готовя завтрак из концентратов для себя и мужа — спонсорам наша пища, как правило, непригодна, и они питаются консервами… Вот с этим чувством жалости к моей госпоже я проснулся и в то же время почувствовал что-то неладное — запах! звуки! холод! духота!
И тут же весь ужас моего положения обрушился на меня, как лавина.
Я уже не любимец — я раб… я изгой, которому суждено погибнуть на бойне, таская туши вонючих гусениц, я скоро умру, и ни одна живая душа не подумает обо мне… Одиночество, вот самая страшная беда на свете — как же я не думал об этом раньше? Неужели жизнь моя возле спонсоров была столь согрета лаской, что я не чувствовал одиночества? Чушь! Я никогда их не любил, но до встречи с соседской любимицей не подозревал, что нуждаюсь в других людях. Основное качество домашнего животного, подумал я сквозь сон,
— это естественность одиночества, ненужность других… Я сам удивился тому, как красиво складываются мои мысли — раньше я никогда так не думал.
— Подвинься, — услышал я шепот. — Разлегся, тоже мне!
Я не испугался и не удивился — это Ирка лезла ко мне на верхние нары.
— Так и помереть можно от холода, — шептала она.
Она притащила с собой на второй этаж старый мешок, которым накрывалась. Вместе с моим мешком у нас получалось настоящее одеяло, а Иркиной тело было горячим, как грелка, которую я когда-то наполнял для ног госпожи Яйблочки.
— Ты только меня не столкни, — сказала Ирка.
— Нет, я не ворочаюсь, — сказал я, прижимаясь к ней, чтобы не свалиться с нар.
Я хотел поговорить с ней, и мне даже мерещилось, что я говорю, но на самом деле я уже спал — согревшийся и оттого почти счастливый.
Утром загудела сирена — всем вставать!
Я проснулся от воя сирены и от того, что обитатели нашего подвала начали шевелиться и чертыхаться, а Ирка скользнула вниз на свои нары, утащив с собой мешок. Сразу стало холодно, и я после нескольких бесплодных попыток скорчиться так, чтобы сохранить ночное тепло, вынужден был соскочить с нар.
Ирка уже побежала в коридор и крикнула мне по пути:
— Скорей, красавчик! Я очередь к параше займу, а ты к умывальнику!
Она была опять права — хоть я провел всего сутки в этом мире, но уже понял, что без Ирки я бы пропал.
Она еще не успела скрыться в дверях, как целая толпа обитателей подвала понеслась в сортир и к умывальне. Оба помещения были невелики, в одном — три крана, в другом — три очка. А нас в подвале полсотни. И всем надо.
Я побежал следом за Иркой. Она уже стояла в начале большой очереди — к параше. Очередь в умывалку была меньше, но я знал, что она увеличится, потому что люди будут переходить в нашу очередь. За мной, к счастью, оказался старый знакомец — Жирный из нашей бригады. Когда подошла Иркина очередь войти в сортир, я сказал ему, что мы с Иркой сейчас вернемся. И побежал к ней. В очереди сразу начали кричать: «Он здесь не стоял! Он еще откуда взялся?» А Ирка начала визжать: «Я предупреждала! Где твои уши были, старый козел?»
Завязалась перебранка, но она не помешала мне воспользоваться сортиром и благополучно вернуться в очередь к умывалкам. Ирка была веселая, а я расстроен — что же, думал я, теперь мне доживать свои дни в этой вони и холоде? Я же рожден благородным и красивым домашним животным! Я не желаю превращаться в грязного раба!
— Ты что? Тебе плохо? — спрашивала Ирка. Глаза у нее были добрые. Я вырвал руку — ну что объяснишь этому примитивному созданию, которое, может, никогда в жизни не видело телевизора или кофемолки?
— Ты как хочешь, я тебе не навязывалась, — сказала Ирка. — Я хотела, как лучше.
— Знаю, — сказал я. Я уже не сердился на нее — я сердился на свою судьбу. Вновь так остро я ощущал запах смерти, и все во мне сжималось от отвращения, что сегодня придется заниматься тем же, чем и вчера.
Совершив утренний туалет, мы вернулись в наш подвал, куда два раба вкатили бак с желтоватой водой, которую именовали чаем, и второй бак — с кашей. Каждому дали по миске и по ложке — потом их надо было вернуть.
Ирка облизала ложку, потом отвалила мне в миску каши из своей миски.
— Ты что? Зачем?
— Мне много, а ты не наешься!
Я, наверное, должен был отказаться, но был голоден.
Ирка смотрела на меня с интересом, глаза у нее зеленые, через щеку от века до подбородка — тонкий шрам.
— Ешь, — сказал я ей, — а то остынет.
— Я холодное люблю, — сказала она.
Каша была безвкусная, скользкая и недосоленная.
— А ты как сюда попала? — спросил я у Ирки, прихлебывая теплый чай.
— Как и ты, — сказала она, — со свалки.
— А на свалку?
— Я бродячая, — ответила Ирка. — Как наших сократили, я тогда девчонкой была, я по свалкам пошла.
— Кого сократили? — спросил я. — И как сократили?