Компьютер высчитал точку и время следующего сеанса куда точнее, чем Аркаша со своим графиком, и даже лучше, чем это было сделано в «списке Пронькина».

Получилось, что переход откроется в пятницу, в три двадцать шесть ночи, на лестничной площадке, что находится справа от стены, если смотреть из зала.

День перед тем был нервным, хотя все делали вид, что ничего не случилось.

Во-первых, с утра дважды звонил Егор, который почуял что-то неладное и требовал, чтобы его посвятили в суть дела. Он интуитивно почувствовал, что мы надеемся встретиться с людьми оттуда, и просил:

— Без меня вы просто не имеете морального права идти. Без меня вы бы ничего не знали. Я должен найти и спасти Люську! Я там все знаю, я вам пригожусь, и меня там многие знают.

Калерия успокаивала его и лгала «во спасение». Она даже не стала говорить ему, что институт решил никого не посылать этой ночью в тот мир. Мы хотели лишь увидеть посланца и дать ему понять, что произошла смена караула: вместо ушедших в отставку Пронькина и Барби придется иметь дело с нами.

Как он воспримет эту информацию?

Тамара, которая была смертельно обижена на то, что ее в театр не берут, собрала нам «передачу» для императора. Мы старались набрать такой же набор, как тот, что передавал туда Пронькин. Пришлось даже вызвать из Питера Аркадия. Калерии пришло в голову, что люди оттуда могут знать о существовании Аркаши. Он станет как бы символом передачи дел.

Аркаша страшно трусил и вел себя так, словно «барометр» обжигает ему руки. Правда, Тамара не оставляла его ни на минуту. В ее лице он нашел верного друга.

— Тамарочка, — сказал я голосом ангела, — не забудь, что в момент икс и духа твоего здесь быть не должно.

— А как же Аркаша? — спросила она. — Как он без меня? Здесь же может быть опасно.

— Здесь уже опасно, — ответил философ.

— Я буду ждать тебя в твоей комнате? — спросила Тамара.

— Спасибо, — ответил Аркаша, но я разочаровал его, напомнив:

— К сожалению, Тамарочка — лишь плод твоего воображения. Ты, со своей стороны, тоже ей только кажешься.

— Разве? — спросил Аркадий, который на практике был непоследовательным солипсистом. Он шлепнул Тамарочку ниже поясницы, и она предупредила:

— Не время, Аркадий!

На лестнице и за декорациями были установлены камеры. Гонец не должен был их почуять. Они же держали под прицелом почти весь театр. Егор утверждал, что у тех людей органы чувств работают хуже, чем у нас. Но мы не хотели рисковать.

Мы с Калерией проверяли камеры, телефонные трубки попискивали в карманах.

— Надо будет всю сотовую связь убрать, — сказал я. — А то зазвонит у тебя в сумке в самый неподходящий момент.

Мы занялись этим и прохлопали момент, когда Егор прошел сквозь три цепи наружного наблюдения и оказался где-то неподалеку от Аркаши. Причем он был настолько хитер, что не отходил от ближайшей к точке контакта камеры, так что выпадал из ее поля зрения.

Катрин и Саня Добряк были, как оказалось, отделены от него лишь брезентовой кулисой, но не заподозрили его присутствия.

Надвигалось время контакта.

Мы еще раз обсудили свою линию поведения.

При виде гонца мы объясняем, что заменили Пронькина и Барби — такая уж сложилась обстановка. Или принимай нас, или прервем контакт. Затем передаем продовольственный заказ, чтобы подчеркнуть нашу лояльность.

— А если с ним будет Веня? — спросил я.

— Вени быть не должно, — сказала Калерия. — Я уверена, что на связи постоянный человек, очевидно Кюхельбекер.

— Тот, кто выдает себя за покойного декабриста Кюхельбекера, — поправил ее я. — И что у них произошло за последние три недели, мы не знаем. Вы, Калерия, пытаетесь судить о них, учитывая фактор времени. А этого фактора там нет.

Еще на ученом совете мы решили, что открывать карты людям того мира нельзя. Психологи хором кричали, что, узнав о том, что стали объектами научного исследования, они тут же прервут контакт. Отсюда и появился вариант «наследников Малкина». Группа встречающих состояла из меня, как человека на подхвате или человека с корзиной, и Калерии — своего рода авторитета уголовного мира, а Кюхельбекер будет менее насторожен с женщиной, чем с мужчиной своего возраста.

Звякнуло в горошине, которая покоилась в моем ухе, — это означало, что «барометр» в руках Аркаши ожил.

— Пошли, — сказала Калерия.

Приказ относился ко всем и означал начало операции.

Аркашка тщательно играл свою роль.

Он спустился по лестнице, бормоча себе под нос:

— Приближается момент! Давление растет. Посторонним покинуть зону!

Тамара передвигалась за ним на цыпочках, изображая Серого Волка в детском спектакле. Именно так серые волки подкрадываются к красным шапочкам.

Калерия зашипела на Тамару, и та смешалась, сбилась с шага и осталась за пределами операционного поля.

Аркаша шагал, выставив перед собой «барометр», как лунатик свечку.

И тут наступила тишина, которую я почувствовал нутром. Это было полное отсутствие звука — мертвое дыхание вечности. И человека в такой тишине охватывает даже не страх, a некий ступор, какой может прийти на помощь осужденному на казнь после того, как он положил голову на плаху.

Кстати, как потом оказалось, вырубились все наши хитрые регистрирующие приборы, включая камеры, и ничто не могло зарегистрировать ни черного пятна, возникшего на старой брезентовой кулисе, ни глубины, открывшейся за ним.

Я замер. Меня не было, я растворился в этом безмолвии. И до сих пор не понимаю, откуда в Калерии появились силы крепко взять меня за руку и держать, чтобы я не отступил и не кинулся бежать из театра.

Время остановилось, я не мог бы сказать, сколько прошло минут или часов, прежде чем в черном провале появилась длинная, нескладная фигура в черном костюме и черном цилиндре.

Я знал, что это Кюхельбекер, но воспринимал его как будто из-под воды, как будто мы с ним существовали в различных физических сферах.

Калерия отпустила мою руку и сказала:

— Добрый день.

В допросах Аркаши мы тщательно пытались восстановить манеру поведения сторон. Чем обычнее пройдет встреча, тем больше шансов на успех. Меньше всего нам хотелось, чтобы, заподозрив неладное, люди оттуда перекрыли контакт.

— Вы кто? — Голос Кюхельбекера был глух, будто звучал через стекло.

— Мы вместо Пронькина, — сказала Калерия. — Пронькина и Барби.

— А что с ними? — спросил Кюхельбекер.

— Я не могу вам это объяснить сейчас. Скажите, Веня Малкин с вами?

— Он себя неважно чувствует, — сказал Кюхельбекер, разглядывая меня, как любопытное животное в зоопарке. — А это кто?

Калерия также взглянула на меня с некоторым любопытством и ответила:

— Мой помощник. Гарик.

Мое имя прозвучало как воровская кликуха. «Ну, я вам это припомню», — подумал я. А потом смирился, так как увидел себя со стороны — глупого вида крупный молодой человек, прижимающий к груди ящик с бананами. Ясно, зачем он понадобился такой элегантной даме, которую со всех сторон подстерегают опасности.

— Что передать Малкину? — спросил Кюхельбекер. — Есть ли у вас письмо для него?

— Мы хотели бы иметь дело с вами без посредников, — сказала Калерия.

— Почему я должен вам доверять? — спросил Кюхельбекер.

— Потому что я более серьезный партнер, чем Малкин. Он убежал, бросил дело на ненадежных людей. Он ничем не может быть вам полезен.

— А если мы его отправим обратно?

— Сколько у нас осталось времени? — вопросом на вопрос ответила Калерия.

— Немного, — сказал Кюхельбекер.

Я его уже различал лучше. Он как бы вошел в фокус. Немилосердный свет, озаряющий эту сцену и исходящий, как ни странно, из абсолютной темноты отверстия, в котором стоял Кюхельбекер, жестоко обращался с лицом и руками Кюхельбекера. Кожа была голубоватой, на щеках видны были темные сосуды, под глазами — коричневые мешки… Он был болен. По нашим меркам. И бессмертен — тоже по нашим меркам.

Кюхельбекер пребывал в растерянности. Враги мы или просто новые партнеры?