— Проверьте оружие у бойцов, — сказал Коршун, — смотрите, чтобы все были здоровы. Ты мне за каждого человека отвечаешь! Потом можете отдохнуть. Часика три-четыре.

Когда мы по осыпавшейся траншее возвращались к себе, Ким мрачно сказал:

— Все они тебя учат. Сначала этот Коршун мне нормальным человеком показался, и тут я слышу — проверить оружие. Что это еще за оружие!

— А чем тебе оружие не понравилось?

— Я другое оружие видел, — сказал Ким. И осекся. Он не очень доверял другим. Видно, битый.

А мне это было даже удобнее. Битые ветераны недоверчивы и склонны скептически смотреть вокруг, а когда им вешают лапшу на уши, они быстро соображают, что это не философия, а мучное изделие.

Мне были нужны союзники, без союзников я вообще ничего не смогу сделать. А для того чтобы союзник был по-настоящему полезен, у него должна быть свобода воли. Как ни странно, это афористичное высказывание я услышал из уст Калерии Петровны, на фронтах не бывавшей. Это высказывание родилось в каком-то нашем лабораторном споре о том, как политики от древних времен до Сталина и Андропова добивались верности соратников. Саня Добряк стал доказывать (видно, подслушал у Сталина), что друзей можно сохранять, лишь держа их в неведении о собственном подлом характере или своих тайных делах. Ибо, а тут в дело вступают иезуиты, верность нужна нам для достижения великой цели. Раз так — молчи, кажись ангелом.

— Закурим? — спросил я.

Достал сигареты. Я вообще-то курю много, но по настроению. Иногда могу месяца два не курить, а вдруг сорвусь, и две пачки в день для меня — семечки.

Ким согласился.

— Надо будет получить курево, они обещали, — сказал он.

Мы затянулись. Курить мне не хотелось. Ким присел на корточки у стены траншеи — старая солдатская привычка, принесенная с Востока.

— Что ты знаешь об оружии? — спросил я.

Ким еще раз затянулся, с удивлением посмотрел на горящую сигарету, потом понюхал ее дым и спросил:

— Где ты эту траву достал?

Я и сам уже понимал, что с куревом неладно.

— Обыкновенные, — сказал я. — Я их еще у себя покупал. В Меховске.

Мне нужна была его реакция. Реакции не последовало. Он даже не переспросил меня.

— Дерьмо твои сигареты, — сказал Ким.

— Так что ты об оружии говорил? — спросил я.

— Видел другое.

— Какое?

— Настоящее. — Ким насупился. Он ловил ускользающую мысль. Потом упрямо помахал сизыми кудрями — покраснел еще больше, чем обычно, — вишневым стал. Но не вспомнил. И ему было неловко передо мной. Он чувствовал — что-то неладно. — А ты знаешь? — спросил он после тягучей паузы.

— Кое-что знаю, — сказал я. — О «калашникове» знаю. О гранатометах знаю, о бэтээрах. О минах…

— Ну конечно, — сказал Ким, но не вспомнил.

…Бывают такие жучки или мокрицы, что живут в подземельях. У них кожа становится полупрозрачной и бесцветной. Такое насекомое — только ростом с полчеловека — спешило по траншее. И замерло, растворившись в стенке. Лишь лучик света от облака, плеснувший на лысину, выдал патер-ламу, который снял с себя красный халат и колпак и спешил, незаметненький, к себе в норку. Вернее всего, мои последние слова он слышал — иначе зачем ему замирать и затаиваться?

Мне ничего не оставалось, как обратиться к гипнозу, надеясь, что углубившийся в размышления Ким на меня не смотрит. Я шагнул мимо Кима, остановился спиной к нему — лицом к патер-ламе и принял в его глазах облик мужика во френче по имени граф Шейн.

— Подслушиваете? — тихо спросил я голосом разведчика.

— Ой, — испугался патер-лама и побежал мимо, видно в полной растерянности позабыв о том, что подозрительные слова произнесены младшим офицером Седым.

— Ты с кем? — спросил Ким. Он не увидел ламы.

— Не вспомнил оружие?

— А черт его знает!

Он легко поднялся, кинул недокуренную сигарету, растер ее каблуком.

— Может, бросить курить, а? — спросил он.

— Я тоже так думаю, — согласился я.

Мне не хотелось кончать разговор. Надо было сделать все возможное до начала боя, время которого отмеривали песочные часы… Я не оставлял попыток сманить на свою сторону Кима.

— Странно все это, — сказал я. — Куда нас привезли?

— И я не понимаю.

— Такое впечатление, что я здесь раньше не был.

Я тоже выкинул сигарету. Словно валенок курил.

— Надо разобраться, — сказал Ким. — Ты во взвод идешь?

— Нет, — осмелился я. — Они без меня разберутся. У меня маленькое личное дело есть.

— У меня тоже небольшое дело есть. Но нам с тобой не по дороге.

— Как хочешь, — сказал я.

И я пошел по траншее следом за патер-ламой, по траншее, которая вела от передовой в тыл.

Ким шел сзади. Сначала он словно хотел подождать, пока я скроюсь из глаз, но потом плюнул и догнал меня.

Я оглянулся.

— Может, нам по пути? — спросил я.

Ким прибавил шагу.

Он поравнялся со мной, благо траншея была такой широкой, что по ней могла проехать телега.

— Я в город иду. Мне в город надо.

Он замолчал, давая мне возможность быть откровенным.

— Мне ближе, — сказал я. — Я до госпиталя.

— А зачем тебе в госпиталь?

— Туда же Маргариту послали. Риту Савельеву.

— А ты тут при чем?

— Она с Аркашей жила, с моим двоюродным братом.

— С каким еще Аркашей?

— У тебя провалы в памяти, — сказал я.

— А мне нужно в город, — сказал он. — Вот будет бой, лягу я, погибну. Реально ведь?

— Конечно, реально.

— А я мать повидать должен. И сестренку тоже, она в будущем году в школу пойдет.

— Откуда ты знаешь?

— Слушай, ты какой-то отмороженный, — сказал мне Ким. — Ты разве не из города?

— Может, из города. Но сначала я хочу с Риткой поговорить.

— А где госпиталь, знаешь?

— Не знаю — спрошу, — сказал я. Как раз навстречу нам шел местный старожил — это было видно по каске с гребнем, по распоротому и кое-как зашитому рукаву куртки и по рукоятке кинжала, торчащего из-за пояса.

Я не знал, положено ли отдавать честь, и на всякий случай отдал.

Старожил ухмыльнулся.

— Пополнение, что ли? — спросил он.

— Сегодня нас привезли, — сказал Ким.

— Давно пора, а то они нас мордами об асфальт возят. Много вас?

— Военная тайна, — сказал Ким.

— Да пошел ты! Военная тайна! Как грязью в грязи ползать — это не тайна…

— Не злись, — сказал я. — Нас было двадцать два человека, часть попала к Коршуну в роту. У него никого не осталось.

— А у кого осталось? — спросил старожил.

— Где госпиталь? — спросил я.

— Чего?

— Госпиталь, больница, санчасть, лазарет. Не знаю, как это у вас здесь называется.

— Как везде у людей, — ответил старожил. — Вторая траншея, совсем старая будет. По ней пойдешь направо до большого оврага — там лазарет собирались разбивать. Только откуда им людей набрать? Боюсь, что придется нам тут подыхать. И сколько, ты говоришь, вас прислали?

— Двадцать два человека.

— Капля в море дерьма! — изысканно выразился старожил и ушел.

Некоторое время мы шли молча. Плохи наши дела, думал я, и эхом моих мыслей прозвучали слова Кима.

— Плохи наши дела, — сказал он.

— Знаешь что, — предложил я ему, — давай вместе заглянем на минутку в лазарет, посмотрим, что там происходит, а потом я тебя в город провожу.

— Пошли, — сразу согласился Ким. Видно, и ему одному было неуютно.

Мы быстро дошли до траншеи — совсем старой, — просто канавы, только трава не выросла, хотя было тепло и земля была сухой.

Мы пошли по траншее. Мы молчали. У нас даже не было общего прошлого, о котором можно разговаривать, и не было настоящего, которое бы нас объединяло, потому что настоящее, предложенное патер-ламой и майором-идеологом, отдавало ложью.

Канава раздалась, и мы спустились в широкий овраг. Там было почти пусто. Только в одном месте грудой лежали носилки, в другом несколько солдат сбивали койки — рамы на бревнышках и на них доски.

Риту мы нашли сидящей на пустом ящике, возле нее лежала груда белых и не очень белых тряпок. Она резала их большими ножницами на узкие полоски. Другая молодая женщина, очевидно, из старшего поколения местных жителей, облаченная в серый халат, с нечесаными прямыми волосами, нездоровым обрюзгшим лицом и оплывшей фигурой, подбирала эти полоски и наматывала их на палочки — я понял, что они изготавливают бинты.