Коршун пробежал по траншеям лазарета — на вещевой склад, в комнату врачей… ни одного живого человека.

В комнате, где работали лекари, стояла большая бутыль с водой. Почему-то, разрушая все, ублюдки ее не разбили. Попробовав, Коршун наполнил флягу.

Потом побежал к тому раненому, который, может, еще жив.

Раненый был жив.

— Пей, — сказал Коршун. — Только скажи, что они сделали с санитарками и сестрами.

Тот пил долго, маленькими глотками.

— Спасибо, — сказал он. — Их увели, утащили с собой.

— Куда?

— Куда? Они везде здесь. Найди сам.

Коршун поднялся на вершину холма, чтобы разглядеть, что же происходит.

Он не боялся опасности. Ему было все равно.

Потом он почувствовал, что ноги устали, и сел.

Так и сидел на вершине холма и смотрел. Потому что если смотреть внимательно, умными глазами, то многое поймешь.

Район боевых действий расстилался во все стороны, насколько хватало глаз, и края его, если такие были, скрывались в легком тумане, который всегда висел над холмами за речкой и скрывал дома города. Лишь вершины соборов и колоколен поднимались над туманом. С другой стороны равнина, захваченная в последних боях противником, была перекопана траншеями, канавами и ямами, ибо многократно переходила из рук в руки, и Коршуну сверху было видно обширное старое кладбище, — когда он попал сюда и положение на фронте было лучше, то кладбище поддерживали в некотором порядке, могилы, хоть и коллективные, располагались рядами по номерам частей, и всегда можно было найти, где похоронен твой товарищ. Теперь же кладбище лежало в тылу ублюдков, и могилы были раскопаны, ублюдки и те бродяги, что сопровождали их армию, раскапывали неглубокие могилы в поисках вещей, с которыми хоронили павших. Ведь положено класть в могилу любимую вещь. Это может быть медальон с портретом матери, а может быть подшлемник или даже новые башмаки. Мало ли что любил человек при жизни.

Вид порушенного, оскверненного кладбища вселил в душу Коршуна глубокую безнадежную тоску. Его все чаще посещало отвратительное чувство — он потерял веру в победу и даже веру в смысл победы. Ему казалось порой, особенно если лежишь в часы отдыха и не спится, — что он участник какого-то розыгрыша, что вся эта война ненастоящая, хотя смерти и ранения настоящие, и мучения настоящие, и настоящая боль от стертых ног или горячая тугая волна от взорвавшейся в канаве огненной бомбы.

Он знал, умом знал, и говорили ему об этом не раз, что он ведет бой за правое дело, после чего вернется домой, и тогда начнется счастливая жизнь. Может быть, у других так и было, но сам Коршун никак не мог вспомнить своих родных, даже своей матери. Лама говорил ему, что это довольно обычное последствие долгого пребывания на переднем крае, но когда он попадет в город и пройдет по родной улице, то он все вспомнит. Шундарай же считал, что они с Коршуном ничего не помнят потому, что на самом деле никогда не бывали в городе и родились совсем в другом месте, что они — приютские, беспризорники. Так тоже бывает, а ламе невыгодно в этом признаваться, так как есть инструкция — привязывать солдат к родине, даже если родины нет. А так как любому солдату хочется во что-то верить, то он цепляется лапками за мечту о городе и родном доме. Недаром идеологическая служба так борется со всякими лживыми верованиями и религиями. Они боятся, что приверженцы чуждых боевой идеологии сект могут вообще потерять страсть к войне. Так что про них говорят твердо: они в будущей жизни возродятся клопами. А чтобы это случилось скорее, после второго предупреждения замеченных в ересях казнят.

Судя по всему, долина казней захвачена сегодня врагами. Точно — захвачена! Отсюда Коршуну виден ее склон, и там бродят ублюдки в позолоченных масках.

Мысли Коршуна снова перенеслись на Шундарая — жив ли он? Вряд ли. А Коршун, как и любой нормальный человек, верил в то, что мир невелик и конечен — что он прикрыт матовым колпаком неба, по которому движутся клубы облаков. Никто не видел краев земли, но, если идти много дней, обязательно дойдешь до них, до берегов Последнего океана, который огибает обитаемую Землю. Океан населен морским народом, не могущим выбраться на берег, но и не пускающим людей в свои края. Там живут чудовища, способные одним ударом зубов или рога разбить и утопить боевой корабль. Говорят, что недавно один боевой корабль, здоровый, шестидесятивесельный, вышел из реки в море, и все видели, как из воды высунулась морда, разинула пасть и перекусила корабль пополам…

«О чем я думал?» Коршун потряс головой, словно в ухо попала вода. Из низины тянуло трупным запахом и гарью. Кто-то поджег санаторий, и трухлявые доски вяло чадили и дымили.

Коршун стал смотреть в сторону города. Наверное, ублюдкам не удалось до него добраться. Дома на горизонте стояли так же нерушимо и уверенно. Рассказывали, что несколько воздушных шаров врага достигли недавно города и даже смогли сбросить на него несколько огненных бомб, но городские пожарные быстро загасили пожары, и почти никто не пострадал. А вот большая часть шаров не вернулась из полета, потому что их сбили арбалетчики. Коршун не видел этих шаров, но почему бы не поверить?

Примерно в километре от него проходил глубокий овраг, за которым были воинские склады. Если приглядеться, именно вдоль оврага и было сейчас наибольшее движение. Здесь окапывались ублюдки, порой посылая через овраг стрелы, обмотанные горящей паклей. С той, дальней, стороны иногда отвечали. По крайней мере теперь Коршун понял, насколько врагу удалось продвинуться вперед.

Ну что ж, бывает хуже.

Возвратиться к своим он сможет всегда — надо только взять ближе к реке, там старые свалки, по ним можно пробраться в устье оврага и дальше, к нашим позициям.

Но оставалась еще надежда отыскать госпиталь или хотя бы Надин.

Раненый сказал, что их увели.

Если не убили сразу, это уже не так безнадежно. Докторов и санитарок чаще уводят к себе — доктора везде нужны. А санитарки не только будут перевязывать — их можно отдать в публичный дом. Ведь известно, как ублюдки обращаются с женщинами. Они-то сами воюют без женщин, они дикие люди, не считают женщин за разумных существ. Конечно, и наши солдаты не ангелы, но чтобы устроить публичный дом для солдат! — до такого цинизма у нас еще не дошли. Шундарай рассказывал, что когда наши наступали, то там, в деревнях этих ублюдков, их женщинам приходилось несладко. Но надо же понять и нашего солдата. Он на войне рискует жизнью, погибает без женской ласки… Коршун оборвал ход своих мыслей, потому что поймал себя на том, что повторяет слова майора по идеологии. Одно дело Шундарай — он сам человек восточный. Но если это говорит майор…

Коршун хотел надеяться, что они утащили Надин к себе. Может быть, много раненых — и не хватает медицинского персонала. Тогда у нее есть шанс остаться в живых.

Но сначала он должен вернуться к своим, отыскать роту и узнать, какая обстановка на фронте. Ведь не бежать же по вражеским тылам в поисках санитарки, даже если тебе эта санитарка нравится.

Никем не замеченный, Коршун сошел с холма, добрался по старым канавам до реки, напился из фляжки — из реки пить нельзя, она отравленная. От нее исходит мертвая вонь — как от запущенной химической лаборатории… Коршун опять поймал себя на том, что воспоминания ничего ему не говорят, хотя бы потому, что он никогда не был в химической лаборатории и вообще не представляет себе такого места.

А что он представляет?

Над рекой шел патруль ублюдков. Пришлось затаиться. А затаившись, удобнее думать.

Что он, командир роты Коршун, помнит? Он помнит предыдущий бой, после которого отступили на эти, уже потерянные позиции, он помнит, как Шундарай сделал его командиром взвода… Еще раньше, как он пришел во взвод и Шундарай сказал ему: «Ну, вроде наконец настоящий парень. А то мелкоту шлют». Это ему польстило…

Нет, Коршун знает и помнит многое. Все, что положено знать солдату. И если что-то вдруг просыпается иное, то лучше к другим не обращаться. Может, у них тоже есть чужие мысли. На памяти Коршуна двоих ребят в их роте расстреляли (или увезли расстреливать, а там неизвестно, что с ними сделали) за то, что они слишком настойчиво пытались уверять других, что раньше была какая-то совсем другая жизнь.