Он скатился вниз в ложбину, где лежал их раненый, и они втроем поспешили прочь, к канаве, хотя Коршун подозревал, что в канаве они не остановятся, а пойдут еще дальше в тыл.

Разглядывая командира ублюдков, который неразборчиво выкрикивал команды, Коршун догадался — если, правда, он правильно догадался, — что его комполка решил пропустить колонну ублюдков, пожертвовав ротой Коршуна, а затем отрезать ее ударами с двух сторон. Но в то же время Коршун далеко не был уверен в своей правоте, потому что в развалины санатория солдаты могут не сунуться.

«Я не имею права на такие упаднические мысли, — сказал себе Коршун. — Мы отдаем свою жизнь за спасение города от ублюдков, это наш долг. И пускай я умру…»

И пока он повторял про себя эту молитву солдата, рука его отошла назад — он умел обращаться с пращой не хуже камнеметчика.

Он не надеялся на успех — в планы Коршуна входило лишь желание внести смятение в боевые порядки врагов и выиграть немного времени.

Наконец движение внутри колонны противника закончилось. Солдаты со щитами оказались спереди и по бокам колонны, как в римской фаланге.

Офицер поднял руку, приказывая этой непробиваемой «свинье» двинуться вперед.

Сам же повернулся, чтобы войти внутрь фаланги, для чего два солдата в первом ряду чуть раздались в стороны.

И в этот момент Коршун кинул камень из пращи, вложив в этот бросок всю силу. Он должен был попасть!

Спереди офицер был закован в латы, но сзади была лишь кожаная куртка.

Камень — тяжелый, круглый — ударил в основание шеи.

Офицер захрипел и упал лицом вперед как раз в щель между щитами, куда он намеревался шагнуть.

Убедившись, что цель поражена, Коршун скатился в низину, пробежал до канавы.

Но там никого не было, кроме трех мертвых солдат и одного, раненного в живот и потому безнадежного.

— Добей меня! — закричал он Коршуну. — Добей меня. Эти гады меня бросили.

— Где они? — крикнул Коршун.

— Добей меня!

Коршун подчинился этому требовательному крику. Он шагнул к раненому, тот слабыми руками постарался разорвать ворот кожаной рубахи, чтобы Коршун убил его сразу. А тот крикнул:

— Руки убери, дурак! Руки убери, а то пальцы отрублю.

Солдат испугался, что Коршун попадет ему по пальцам, и отпустил руки.

Коршун коротко рубанул по шее, и голова откатилась на недосказанном последнем слове — только рот остался полуоткрытым.

Эта задержка стоила Коршуну многого. Ему показалось, что, убив офицера, он остановил движение фаланги на несколько минут, но задержка с раненым, оказывается, сожрала все выгаданное время.

Вершины щитов показались над бруствером.

Коршун понял, что это означает, и кинулся со всех ног, но не прочь от фаланги, куда и полетела туча стрел, выпушенных лучниками, а вбок, к развалинам санатория, где он только что был.

Если его и увидели солдаты первого ряда, они не могли ничего сделать, потому что были вооружены короткими копьями с широкими наконечниками — зубами дракона.

Никто не стал преследовать одинокого воина, который бежал в заколдованное место — развалины санатория.

На месте, где только что скрывались камнеметчики, было пусто и тихо. Откуда-то издалека доносился шум битвы. Но он не касался Коршуна. Куда ближе были голоса и топот фаланги врагов, которая перевалила через бруствер, пересекла канаву и прорвалась в расположение полка.

Коршун старался представить себе, что же думает командир полка, что думают наверху, в штабе, — ведь прорыв в этом месте, куда никто не удосужился подвинуть хотя бы батальон с десятком катапульт, опасен всей линии обороны и даже укреплениям самого города. Неужели они не понимают, что ставят под угрозу именно то, ради чего идет эта священная война?

Наверное, это отступление — часть запланированной операции. Рядовому командиру роты, тем более назначенному неожиданно и почти случайно, не положено знать о стратегических планах армии. Из норы суслику фаланга моджахедов кажется гигантской и несокрушимой. Но ведь в ней дай бог батальон и никакого тяжелого вооружения. Их просто заманили в западню, а сейчас перебьют. Фаланга — сплошной строй, строй колонны, он вымер с появлением огнестрельного оружия.

Эти странные рассуждения несколько успокоили Коршуна, и он углубился в развалины. Здесь было слишком тихо и слишком мертво — никакой жизни.

Коршун остановился и задумался. Неужели и в самом деле его бывшее существование, как учат полковые ламы, держит в его памяти эти странные, не нужные никому и не имеющие под собой реальной основы образы и реалии… кто и где учил его о преимуществе цепи перед колонной? Нет, здесь этого не говорил никто.

Коршун присел на гнилое бревно. Впереди поднималась некогда белая оштукатуренная стена с оконными проемами, в которых торчали блестящие зубы стекол.

Куда деваться? Идти в штаб? А где ты найдешь штаб? Жалко чашу с золотым ободком — второй такой чаши нет во всей армии. Но, судя по всему, его сундучок попал к ублюдкам. В любом случае передний край нашей обороны ими прорван.

А что дальше? Вдруг они доберутся до санчасти? Там же раненые, там врачи. Там Надин, в конце концов!

И он понял: нужно отыскать Надин и постараться спасти ее.

Коршун хотел пройти к госпиталю по краю развалин, но, как только приблизился к открытому месту, услышал голоса ублюдков. Они перекликались, и он знал почему — всегда после боя ублюдки обыскивали трупы или раненых, снимали с них все ценное, а если обнаруживали живых, то добивали. Такой у них был сволочной обычай.

Надо признать, что и наши вели себя не намного лучше. Если ты солдат, то после победы в бою нет большей радости, чем забраться в чужую яму и пошуровать там или снять с врага нагрудник или поножи, отыскать среди убитых старинный меч в славных кожаных ножнах или кинжал-убийцу, острый, как порыв ледяного ветра. Впрочем, таких побед наши не одерживали так давно, что трудно понять, то ли ты придумал такой набег, то ли он был когда-то. Но ведь именно так Золотуха добыл свой кинжал, а Григор, который потом погиб от случайной стрелы, сапоги с застежками.

Коршун продвигался в тыл, стараясь найти путь достаточно безопасный. Он держал меч наготове, и пальцы, сжимавшие рукоять, даже заныли от долгого напряжения. Земля была усыпана трухой, досками, бревнами, кусками штукатурки и даже остатками разломанной мебели. Перед ним вдруг открылась круглая полянка, на которой плотным полем были разложены пружинные матрасы, ржавые, но не потерявшие упругости, затем Коршун пробежал дорожкой, усыпанной битой посудой, помятыми котлами и кастрюлями. Ему нужно было пройти сквозь зал, крыша которого давно уже провалилась, а в полу зияли длинные черные пустоты от исчезнувших досок.

Коршун остановился — надо было бы обойти это сооружение, но по сторонам его возвышались такие завалы трухлявых бревен и досок, что Коршун решил — быстрее будет пройти этим залом.

Там было полутемно.

Не поднимая головы, Коршун быстро шел, перепрыгивая через дыры в полу, перебегая по бревнам, на которых лежали доски… И вдруг он услышал короткий смешок.

Он сразу остановился и вскинул меч.

В неожиданной встрече он был в невыгодном положении — неизвестный противник увидел его заранее и потому имел преимущество.

Коршун не сразу разглядел источник смеха — в углу гнилого зала стоял стол, покрытый рваной серой скатертью. За столом на стуле сидело привидение.

Коршун знал о привидениях — многие говорили о них, но мало кто остался жив, увидев его.

Это был очень старый человек. Старый не возрастом, потому что у него были черные, грязные, спадающие на плечи волосы и такая же спутанная, по пояс, борода, но лицо его было протерто до костей, и глаза выглядывали из костлявых глазниц. Пальцы рук, покойно лежащих на скатерти, чуть не доставая до пустого красного бокала на высокой ножке, были обтянуты кожей, которая давно порвалась на сгибах, и сквозь ее разрывы были видны тонкие белые косточки. Одежда на этом привидении была под стать ему — некогда это был черный или серый халат, а может, свободный пиджак — черт его разберет. Теперь полосы ткани свисали с плеч на костлявую грудь. Зато на шее был тщательно завязан относительно новый полосатый галстук.