Тем временем Никита Борисович и его жена Жанна не переставали заниматься селекцией. В детдоме в Перми Жанна отыскала дрессировщика ядовитых змей, которого она увидела, когда он, сидя в кроватке за сеткой, поймал кобру, сбежавшую из живого уголка, и задушил неокрепшими ручонками. За что детсад заплатил компенсацию в 560 фунтов стерлингов бангладешскому посольству, потому что оказалось, что кобра была получена по культурному обмену. Детсад спасло от разорения лишь то, что белый медведь Умка, отправленный в Дакку из Мурманска, околел и был съеден бедными тамилами.
Время несется быстро. Не успели супруги сдать мальчика-шахматиста в сборную Казахстана и прикарманить его суточные, как созрела на продажу фотомодель Раечка. Она была скромна и послушна, а если роптала от голода, то в номере гостиницы Никита Борисович ее больно порол. Он велел ей называть себя Лялей и не позволял играть с итальянскими детьми или фотомоделями, чтобы не научилась дурному поведению.
И вот однажды случилось то, что должно было случиться.
Рашель совершила грубейшую ошибку.
Никита Борисович привел ее на окончательные переговоры с агентством «Универсаль» в Венеции. Рашель заставили шагать по подиуму, крутить попкой, приседать, раздеваться и одеваться, и все это время шла торговля.
А надо сказать, что представители агентства герцог Марьяни, его заместительница сеньора Пупкина-Пукинелли из Мариуполя, а также Никита Борисович сидели за круглым столиком, выпивали и закусывали, что принято при сделках такого рода. Ведь речь шла о выплате русскому сеньору тридцати миллионов лир.
По истечении пятого часа переговоров, которые уже подходили к завершению, несчастный ребенок (а мы не должны забывать, что по земным обычным часам Раечке не было и семи годиков), проходя мимо столика, ловко наклонился и стащил с тарелки герцога Марьяни большого отварного омара. И побежал к кулисе, чтобы там быстренько этого омара скушать.
Вы бы видели, что тут поднялось!
Особо сердилась сеньора Пупкина-Пукинелли. Словно омара отняли у нее:
— Вам, Никита Борисович, — кричала она с итальянским акцентом, — таких девок привозить только на тротуари!
— Простите, извините… — Никита испугался, что куш пройдет мимо его рук, но спас положение герцог, который мило улыбнулся и, взяв изящно пальцами с тарелки второго омара, сказал по-итальянски (а Никита догадался):
— Отнеси, голубчик, своей девочке.
Никита кинулся за кулисы и отыскал свою девочку, которая доедала омара и рыдала, потому что знала, как ей достанется.
Вместо того чтобы лупить манекенщицу, Никита дал ей второго омара и сказал:
— Жри! В гостинице поговорим.
Тем вечером Никита подписал нужный контракт, остались только формальности. Он привез девицу на речном такси в гостиницу туристического типа.
В номере он достал свой старый ремень и приказал девочке:
— Снимай штаны!
— Дядечка Никита, — зарыдала манекенщица, — только не бейте меня. Я больше никогда не буду омаров лямзить! Я же с голодухи, дядечка Никита.
Но Никита был неумолим.
Он смотрел, как трясущимися длинными худыми руками почти двухметровая красавица снимает штанишки и ложится на кровать лицом в подушку, чтобы не кричать от боли.
Никита Борисович подошел к постели и занес ремень над попкой.
… Сквозь подушку Рашель промычала:
— Только шрамов не оставляйте!
— Что я, не знаю, что ли? Что, в первый раз…
И тут голос его осекся.
По очень простой причине.
За всю свою почти сорокалетнюю жизнь Никита Блестящий не видел такой совершенной, круглой, красивой попки.
Его любовь к Рашель началась именно с этого взгляда.
Из частей ее тела он сначала полюбил попку, потом ноги, а лишь затем лицо и живот.
Нет, он не ударил ремнем по попке, хотя раньше безжалостно совершал это наказание многократно. Он понял, что больше никогда в жизни не сможет этого сделать.
Некоторое время он стоял с поднятым ремнем, а потом сообразил, что с мечтой о контракте, богатстве и вилле на Женевском озере придется повременить.
— Ну что вы, дядечка? — тихо спросила девушка ростом около двух метров и возрастом семи лет. — Будете бить или как?
— Или как, — сказал Никита. — Одевайся, надо думать.
* * *
Действие нашей печальной истории началось в 1998 году.
С тех пор прошло пять лет.
Наступил год 2003-й.
Великий Гусляр жил вместе со всей страной.
Профессор Минц совершил еще несколько открытий и сделал шесть или семь выдающихся изобретений.
Но наученный горьким опытом Лев Христофорович к экспериментам по определению генетических склонностей детишек и воспитанию из них гениев в соответствующих областях не возвращался. И надеялся, что и Никите Блестящему этого сделать не удалось.
Постепенно обида, нанесенная Никитой, забылась.
И его появление возле дома Минца в ноябре профессора по меньшей мере удивило.
Начисто пропала наглая посадка туловища и разворот плеч, даже полубаки парикмахерского типа исчезли, смененные запущенной кривой бородкой.
И одежда на Никите была хоть и иностранная, но не новая, поношенная, из благотворительного магазина в пользу жертв церебрального паралича.
— Лев Христофорович!
Фонарь светил согбенной фигуре в спину, голос дрожал, шел дождь со снегом. Минц не узнавал Никитушку.
— Я к вам, Лев Христофорович. — Передних зубов у Никитушки не было, и говорил он невнятно.
Никита шагнул на свет, и Минц узнал его.
Как бывает с людьми незлопамятными, а главное, деликатными, Минц вдруг испытал чувство вины перед молодым человеком. Он осознал, что сыграл в его жизни роковую роль, сам того не ведая, толкнул его не преступную стезю…
— Заходите, — быстро заговорил Минц. — Ну чего вы стоите на дожде, голубчик, ну как так можно, я вас чаем угощу, у меня чай славный, «Ахмад», не пробовали?
— Нет, я тут постою, — униженно бубнил Блестящий.
Лев Христофорович буквально втащил его к себе в кабинет, заставил раздеться, разуться, отдал ему свои мягкие туфли из шерсти гуанако, заварил свежий чай, и пока гость не отведал этого чая, и слушать его не желал.
А потом сам сказал:
— Рассказывайте, батенька, начинайте, я весь горю нетерпением узнать, чего же вы, пакостник такой, натворили?
— Виноват, — ответил Никита. — Во всем виноват, но должен признаться, что был подвигнут на этот проступок заботой о человечестве.
И надо вам сказать, что в тот момент Никита был искренне убежден, что руководствовался благими порывами. Хотел, оказывается, реформировать систему образования и выращивать гениев в каждой сельской школе. Но когда поставил эксперимент на поточную ленту, оказалось, что профессор его подвел.
Удивительное дело! Еще полчаса назад, замерзая перед суровой темной коричневой дверью в дом, Никита был готов пасть в ноги и просить о помощи. И вот — полюбуйтесь! Он согрелся, напился чаю, понял, что профессор не собирается вызывать милицию или кидать в него гранату, и его настроение начало меняться, а наверх всплыла маленькая подлая мысль: виноват во всем этот профессор Минц, который подсунул ему черт знает что.
А по мере того как справедливый гнев против профессора усиливался и поднимался штормовой волной, до Льва Христофоровича доходил весь трагикомизм ситуации. Он давно подозревал, что так может кончиться, но одно дело подозревать, а другое — услышать и увидеть.
— Рассказывайте, дружок, рассказывайте, — попросил профессор. — Мы не сможем вам помочь, пока не поймем, что произошло.
Никита немного успокоился и начал свой рассказ.
Группа подопытных детей росла как на дрожжах. Они с Жанной еле успевали их кормить, переодевать, прятать от инспекторов средних школ и даже военруков. Пятилетние крепыши-малыши через два с половиной — три года превратились в двадцатилетних громил или березок. Готовых к тому, чтобы их продавать и использовать. Все это — проза жизни. Этим занималась Жанна, потому что с Никитой случилось несчастье. Он влюбился в девушку так, что не смог заставить себя вернуться в Пермь.