— Я ведь не смогу, — глухо сказала она.

Я тоже помолчала.

— А что делать? Пробовать будешь. Исповедаться. Или ты хочешь такой остаться?

Далила сплела на груди руки и сделалась прямая и тонкая, как палка:

— Нет. Не хочу. Давай, убираем.

— Ну, садись, — я подвинула стул, чтоб он оказался напротив зеркала. — А я молиться буду. Нужно время.

Я прикрыла глаза, сосредоточилась на энергетических потоках вокруг неё, убавила до низких значений степень реакции на активирующий раздражитель — правда, что-то уж сильно получилось, надо бы мне поосторожнее с такими вещами — и начала потихоньку вкачивать её целительной энергией — на расстоянии, чтобы Далила не заподозрила истинную природу происходящего. При этом я непрерывно бормотала известные мне песенки (на гертнийском, конечно), прерываясь только для того, чтобы сделать очередной вдох. Минут через пять, в одну из таких пауз, Далила подавленно сказала:

— Ничего не получается.

— Не-не-не! Получается! Я чувствую! Смотри, сейчас начнут…

Я старалась ещё пару минут.

— Уходят! — завопила она и вскочила со стула. — Они уходят!!!

— Спокойно, процесс разгоняется…

Потом она гладила себя по щекам и снова ревела. Потом осеклась и посмотрела на меня холодно:

— Мы всё равно не будем подругами.

— Конечно, нет! — я даже слегка откинулась назад, такой дикой мне показалась эта мысль. — Просто спокойно доживём до твоего дня рождения. Спокойно. Не будем кусать и подначивать друг друга. Ты, главное, помни: переключайся на безвредное. Можешь молиться — молись. Не можешь — считалки считай.

Далила посмотрела на часы, висящие над дверью:

— Через десять минут уже смотр и отбой.

— О, спасибо! Я побежала.

Я сняла все блокировки и вышла в коридор. Дверь за мной отворилась снова:

— Маша!

— Да?

Она немного помолчала.

— Спасибо тебе.

— Пожалуйста. Надеюсь, всё будет хорошо.

ЧЕТВЕРГ

Утро четверга (если рассматривать такую его составляющую как уроки) для меня было тяжёлым. Относительно спокойно я пережила историю и пение (хотя, на пении, при попытке спеть некую сольную партию, передо мной снова лопнул стоящий на рояле стакан, такой вот конфуз).

Настоящие проблемы пошли, когда начался русский язык. Нет, с говорением у меня никаких проблем не возникало, и даже, кажется, всё выходило довольно складно. Но вот с письмом! Как хорошо, что докторша вчера сказала меня беречь! Потому что если бы меня вызвали к доске писать предложение, я бы сделала сразу восемь ошибок. Или двенадцать. Письменные правила иногда так сильно отличались от произношения, что я оказалась обескуражена совершенно!

Латынь, понятное дело, для меня была всё равно что приграничные гертнийские диалекты — чужой и совершенно неизвестный мне язык. Поэтому на латынь я плюнула, навела густую «тень», достала оправу, а то, честное слово, неудобно её в лифчике носить — это же ужас какой-то!.. А оправа мне край как нужна. Если мы в субботу пойдём в большой храм, там внутри такой мощный фон должен быть, почти как от той реки.

За сорок пять минут я успела немножко подправить и укрепить застёжку, но, к моему глубочайшему сожалению, для нормального надевания она всё ещё была непригодна. Я пожалела, что латыни был всего один урок, может, за два что-то путное и получилось бы.

Если честно, я так углубилась в работу, что практически прозевала конец урока, даже звонок не услышала. Вот была бы незадача, если бы меня в пустом кабинете закрыли! Но, к моему счастью, девчонки начали так шумно и суетливо собираться, что я невольно отвлеклась от своих занятий и увидела, что все выходят из класса.

А торопились они, потому что за пятнадцать минут следовало вернуться в спальню, быстро переодеться и явиться на хореографию.

Вот эта хореография стала с а мой вишенкой на сегодняшнем торте.

СИДЕТЬ БЫ ДА МОЛЧАТЬ, ТАК ВЕДЬ НЕТ…

Как вы помните, вчерашняя беседа с докторшей освободила меня от необходимости участия, но, как оказалось — не от присутствия. Да и посмотреть было любопытно. Девицы быстро переоблачились в эластичные чёрные купальники, с закрытыми до кистей рукавами и подобием длинных шортиков снизу. Поверх полагались чёрные газовые юбки, довольно длинные, доходящие до середины колена. Основная часть класса выглядела довольно изящно, но некоторые, к примеру, Анечка — рослая и дородная — производила в этаком виде совершенно убийственное впечатление.

Хореографический класс был снабжён большими, в половину высоты стен, зеркалами и специальной палкой вдоль стены, на манер круглых перил, за которую полагалось держаться.

Воспитанницы построились вдоль этой палки (называют её, как оказалось, станком) и принялись выполнять команды худой и жилистой преподавательницы с гладко зализанной в шишку причёской. Выкрикивала она на языке, по звучанию сильно напоминавшем французский. Чем дальше, тем упражнения становились изощрённее. Кто вообще такое придумал? Какая извращённая фантазия была у этих людей… И, главное, как им удалось убедить остальных, что это красиво???

Я почувствовала, что Агриппина на меня смотрит, и поняла, что последний раз у меня было такое перекошенное лицо, когда я на ярмарке увидела женщину с бородой.

— Ничего не вспоминается? — осторожно спросила классная.

— Таким я точно никогда не занималась, — решительно отказалась я. — И не хочу.

Хореографша нас, видимо, услышала, потому что махнула рукой:

— Продолжайте, барышни! — и подошла поближе, как-то по-особому выставив вперёд подбородок и склонив на бок свою голову.

— И почему же, Мария, вы не хотите приобщиться к высокому искусству хореографии?

Я посмотрела на старания Анечки, которая безуспешно пыталась растопыриться должным образом, и вместо ответа спросила:

— Скажите пожалуйста, а известно, кто вообще придумал все эти… ну-у?.. — я неопределённо покрутила пальцами в сторону приседающих девиц.

— Конечно! — вскинула брови хореографша. — Первоначальное описание танцевальных позиций было составлено при дворе французского короля Людовика Четырнадцатого, именуемого также королём-Солнце.

— У него, наверное, был природный дефект суставов, у этого Людовика? — искренне полюбопытствовала я. — Или психическое заболевание. Вряд ли человеку в здравом уме придёт в голову так выворачивать себе ноги.

Девчонки у станка зафыркали, вызвав строгий взгляд Агриппины.

У преподавательницы гневно затрепетали ноздри:

— Я бы рекомендовала вам воздержаться от подобных замечаний, барышня! Непонимание высокого искусства и красоты могут выставить вас в смешном виде в обществе.

Я пожала плечами:

— Я действительно не понимаю, что красивого в ступнях в сторону и раскоряченной промежности. По-моему, похоже на лягушку.

Смешки стали громче. Агриппина слегка покраснела и собралась вмешаться в диалог, но тут совершенно неожиданно, громко и гулко выступила Анечка:

— Вы как хотите, дамы, а я тоже отказываюсь. Срамн о, — она отошла от станка и села на лавку около двери, устало бросив на колени свои крупные руки. — Да и к чему мне это? В балете, при моих кондициях, скакать я не годна, как ни поверни, а чтобы вальс или польку станцевать, этак расклячиваться вовсе не надобно.

— Я тоже не хочу, — сказала Маруся, решительно вышла из строя и направилась к той же лавочке.

— Барышни, вы срываете урок, — строго посмотрела на них Агриппина.

Но Маруся ответила ей спокойным и даже холодным взглядом:

— Я считаю принуждение меня к данным экзерсисам унизительным и недопустимым и готова отстаивать свою позицию перед руководством.

— Хорошо, — Агриппина слегка поджала губы и встала. — Мы немедленно обратимся к госпоже директрисе. Кто-нибудь ещё желает присоединиться? Чтобы разрешить спор сразу и окончательно?

Были ли желающие — неизвестно, но больше никто не рискнул выступить с заявлениями, и к директрисе мы пошли вчетвером. Я, честно говоря, думала, что Анечка передумает и останется, но она шла за нами, монументально насупившись.