Вот над чем в тягости и мучениях из-за обваренной руки размышлял император Кан-Чи. Если он раньше с легким сердцем любовался на пейзажи, открывающиеся с вершины его золотой пирамиды-дворца Оль-Тахинэ, находил их прекрасными и предавался мечтам о великой и неделимой Се-Акатль, то теперь та же картина с бескрайними лесами, напоминающими родину, и широкой рекой, петляющей до самого горизонта, казалась ему отвратительной до зубной боли. Однако вовсе не потому, что эти окрестности населял непонятный ему дикий, упорный народ, а потому что ему, императору Кан-Чи, мало что было подвластно в его же судьбе. Судьба творилась независимо от его воли и от прихоти Богов. Эта мысль зрела у него в голове очень давно. Он гнал ее, но она, как змея, проскальзывала в сознание, поселялась там и мучила круглые сутки напролет. Императора Кан-Чи охватывало бессилие.

— Что ты думаешь, Якатла? — спросил Кан-Чи больше из уважения к чину жреца, чем из желания услышать его мнение.

Якатла сидел по правую руку, но на ступеньку ниже, в маленьком кресле, усыпанном драгоценностями. Это кресло по сравнению с огромным троном императора выглядело детским стульчиком. И хотя Якатла с завистью поглядывал на высокий трон императора, он понимал, что ему в него никогда не сесть, даже если он станет человеком нормального роста.

— Нам нужно торопиться.

Торопятся только на свадьбу, подумал император Кан-Чи, но промолчал. За глаза он называл своего советника карликом, но ничего с ним не мог поделать, потому что Якатла к нему приставила сама Царица Цариц, а ссориться с ней ему было опасно. С другой стороны, он понимал, что жрец Якатла только укрепляет его власть. Чертов карлик, думал Кан-Чи.

Главный жрец Якатла действительно вышел из утробы матери уже старым. Случилось это, когда Пернатый Змей Кукулькан путешествовал по миру и посетил столицу Теночтитлан. Его попросили объяснить, почему пожилая женщина родила старика. Стоило Пернатому Змею взглянуть на Якатла и его мать, как он все понял. Мало того, он даже поговорил с Якатла. Оказалось, что с первого дня рождения Якатла умеет говорить на всех языках Тройственного Союза.

— На него наложено проклятие, — объяснил Пернатый Змей жителям города.

— Ах! — воскликнули люди вокруг и приготовились убить старую мать и ее младенца-старика.

— Стойте! — остановил их Пернатый Змей. — Давайте вначале расспросим.

— Давайте, — согласились жители Теночтитлана, опустив свои обсидиановые мечи.

— В прошлом перевоплощении ты совершил великий грех. Так?

— Так, о Великий, — пропищал Якатла, которого повитуха даже не успела вытереть.

— Ты предал своего учителя?

— Да, о Великий. Я помню, что тот, кем я был в прошлой жизни, обозвал учителя дураком и сбежал из храма к белой колдунье.

— Бедное дитя, — вздохнул Пернатый Змей. — Твоя мать в юности вышла замуж, забеременела, но родить тебя не смогла. Потом она забеременела второй раз и родила нормального человека. Если ли у тебя брат?

— Да, — из толпы вышел пожилой человек. — Я почти такой же старый, как и моя мать, — сказал он.

— Вот и все сходится, — объявил Пернатый Змей. — Это твой младший брат, — Пернатый Змей указал на пожилого человека. — Ты же за строптивость был наказал провести всю жизнь в заключении. Но проклятие кончилось. Ты станешь жрецом и будешь воевать. Жизнь твоя будет яркой, но короткой.

Рассудив таким образом Пернатый Змей Кукулькан удалился.

— Спасибо! — вслед ему пропищал Якатла, которому до смерти надоело сидеть в утробе матери и он был согласен на любую судьбу, какую бы ему ни предложили.

Имея такого жреца, которого благословил сам Пернатый Змей, рассуждал император Кан-Чи, я не то что покорю, а переверну всю страну. Теперь ему казалось, что достаточно еще одного усилия, и все, к чему он так долго стремился, сбудется. Тогда не надо будет унижаться перед кецалями, чертями и еще бог весть перед кем, кого кецали считали нужным притащить в его страну. Именно в его страну! Дайте только оправиться, думал он. Я потом со всеми разделаюсь, и с этими самыми кецалями в первую очередь.

В таком воинственном расположении духа и застал его новый начальник городских стражников Сань-Пао. Сань-Пао родился в Ая и очень рано начал карьеру дипломата, надеясь далеко продвинуться по этой стезе. Однако в молодости был замешан в заговоре против императора Ая — Цао Куй, и бежал в Нихон. С тех пор путь на родину был заказан — ему грозила смертная казнь в яме с известью, в которой растворяются даже кости. Вся его родня была вырезана, а имя его было изъято из всех записей. Был Сань-Пао, и не стало Сань-Пао.

Сань-Пао поступил на службу к императору в министерство земли. В частности, он подготовил закон «О плодородных и тощих земельных участках». Взимал подати в зависимости от качества земельных участков и очень гордился тем, что его система была самой правильной в мире. Правильней была только в Ая, которую он по-прежнему боготворил. Однако очень скоро он разочаровался в своем труде, потому что император вечно нуждался в деньгах и подати взимались без учета урожайности земли. Рано или поздно он одумается, мечтал Сань-Пао, ведь очевидно, что крестьяне голодают, а страна нищает. Но проходили года, а ничего не менялось. Тогда честный и добросовестный Сань-Пао, который никогда и ни в чем никому не перечил, стал презирать страну Нихон. По простоте душевной он все еще думал, что власть сама должна понимать столь очевидные вещи. Знаток истории и военного дела, он не понимал, как можно воевать, используя дедовские приемы тактики и стратегии. Мудрые китайцы давно так не воевали. Они пользовались настоящей стратегией великого Суньцзы, почерпнутой еще из древних трактатов «Искусство войны». В этой же стране вся война сводилась к схватке толпы на толпу. Тем не менее, он перешел на службу в химицу сосики — Тайный сыск и нагляделся еще больших мерзостей: от подкупа и шантажа, до непомерной жадности высокородных чиновников: нужных людей отпускали за большие деньги, а мелких сошек вешали на Красной площади. В конце концов он привык, смирился с таким положением вещей и просто тянул лямку, довольствуясь мелкими поручениями, ибо, видя его радение, начальство не давало ему больших должностей. Наверное, он так и дожил бы да конца своих дней и умер бы в безызвестности, в собственной постели, в окружении горюющих родственников, однако на старости лет судьба решила наградить его еще одними приключениями — о нем вспомнили после того, как пропал Бугэй.

— Друг! — весьма любезно воскликнул император Кан-Чи. — Я хочу, чтобы ты стал новым начальником городской стражи.

У его ног возлежал черный Мурасамэ. Он был такой огромный, что его голова походила на голову теленка. Еще четыре обнаженных арабуру, но не простые, а ураканы — смертники, внутренняя охрана, вооруженные мшаго, следили за каждым движением Сань-Пао. В их обязанность входило сопровождение императора везде, даже когда он посещал туалет. Всякий, кто приближался к императору без его разрешения, должен был быть убитым, несмотря на чин и родственные связи.

Сам начальник дневной и ночной стражи Чичимек присутствовал при разговоре, перед которым Сань-Пао так тщательно обыскали, как не обыскивали даже при прежнем императоре Мангобэй.

Сань-Пао поднялся с колена. Придворный этикет изменился — перед старым императором можно было стоять только на коленях. Смотреть в глаза не разрешалось под страхом лишения живота. А когда заканчивалась аудиенция, то полагалось отползать назад, и только за огромными двухстворчатыми дверями можно было встать на ноги, однако, не отряхивая колен, надо было пятиться задом до самого выхода из дворца, ибо считалось, что взгляд императора все еще сопровождает тебя и следит, насколько ты подобострастен, а значит, и верен императору.

— Есть ли у меня выбор? — смело спросил Сань-Пао.

Черный Мурасамэ поднял морду — еще никто так не осмеливался разговаривать с его хозяином.

— О! — удивился Кан-Чи и прищурился. — Ты смелый или хитрый?