Совсем осоловел, подумал об Акинобу Абэ-но Сэймэй.

— Да! Подай нам чанго! — крикнул он, ничуть не сомневаясь, что староста трех деревень пьян.

Они снова налили по полной, и Абэ-но Сэймэй продолжил:

— Враги обложили нас со всех сторон. Мы не могли спуститься в долины и питались кореньями и пили росу. Зимой нас загнали в пещеры. Мы так ослабли, что едва двигались. Поэтому перед казнью на Красной площади нас стали кормить, чтобы мы умерли не сразу, а во всей полноте ощутили мучения. Нас не били и не пытали, а откармливали полгода, как бычков на убой. За это время отец придумал, как нам спастись. Мы сидели в клетке государственной тюрьмы Тайка. Нам выделили сухое и теплое место. Даже дали постель. А каждое утро на зависть другим заключенным приносили по кувшину пива на брата и прочей снеди, которую я никогда бы не попробовал, не окажись в клетке. Главный тюремщик самолично справлялся о нашем здоровье. Однако с первого дня отец разрешал есть не больше горсти вареного риса и выпивать не больше глотка пива. Все что осталось, мы выбрасывали и выливали в окно или отдавали глупым стражникам. Когда мы окрепли и смогли сидеть, отец стал читать сутры. Мы не знали, какая из них будет действенна. Мы читали все подряд: сутра лотоса, сутра сердца, сутра Амида. Особенно нам помогли известные сутры Дайхання кё. На третий месяц мы заметили, что решетки нашей клетки истончилась. Но это заметила и охрана. Начальник тюрьмы страшно испугался. При других обстоятельствах он бы нас выпустил, справедливо полагая, что негоже лишать жизни святых людей — на свою голову можно накликать проклятья. Но не мог этого сделать, потому что мы были важными государственными преступниками. Ему еще не приходилось иметь дело с подобными заключенными, поэтому на всякий случай он посадил нас в яму, и нам пришлось начать все с начала. Мы молились денно и нощно. Тела наши стали подобно корням деревьев-великанов, и мы почувствовали необычайную силу. Чудо пришло даже не с той стороны, откуда мы ожидали. Однажды стены ямы стали мягкими, как перина. Можно было легко сделать подкоп. В день, когда за нами пришли, мы уже были наготове. Как только решетку сняли, мы взлетели, и ни одна из стрел, посланных вслед, не коснулась наших светящихся тел. Впрочем, как говорят, у тех стражников, которые отважились стрелять в нас, к вечеру отсохли руки. Одного мы не знали — коварные охранники намазали решетку ядом медуз намуры — огромной, желто-красной, и отец случайно коснулся решетки мизинцем ноги. Через три дня он скончался в страшных мучениях. Вместо нас же сварили кого-то другого.

Абэ-но Сэймэй сам не понял, зачем рассказал эту байку. Возможно, здесь сыграло свою роль желание расположить к себе собеседника — пусть этот собеседник и был вчерашним крестьянином. От всего рассказанного у него в душе осталась пустота, и он не мог вначале понять — почему. А потом сообразил: его собеседник не назвал себя, мало того, он ничего не рассказал о себе, за исключением того, что является старостой трех деревень. Абэ-но Сэймэй сообразил, что совершил ошибку: никакой он не староста, а я проболтался, правда, не понял, как.

Акинобу тоже был разочарован и подумал, что зря пришел сюда, что это не ниндзюцу, а просто несчастный, изолгавшийся человек.

Однако, несмотря на то, что они прониклись дзэн и постигли махаяна[157], им и в голову не могло прийти, что только будущее раскроет им смысл сегодняшней встречи. С этим они собрались разойтись, как все выпившие люди, в приподнятом настроении и ощущая друг к другу братское расположение.

Именно в этот момент в харчевню, пошатываясь, ввалился генерал Го-Тоба. У Акинобу глаза полезли на лоб. Мало того, что генерал был пьян, как последний золотарь, он явился при полном вооружении. На крестьянина он походил меньше всего: седеющая голова, рыхлое бронзовое лицо и взгляд царедворца выдавали его с головой. Мало того, Акинобу заметил, что полы его кимоно испачканы свежей кровью. Стало быть, генерал где-то подрался и, должно быть, даже кого-то убил. Акинобу вскочил. Посуда разлетелась в стороны. Но убежать он не успел: площадь мгновенно заполнили кэбииси с нагинатами, а на веранду просунулась огромная морда иканобори, готовая плюнул огнем.

В глубине души генерал Го-Тоба маялся. Он давно не находил себе места и лихорадочно соображал, как ему отделаться от соглядатая — Баттусая, который сидел в углу комнаты и, не отрывая взгляда, следил за ним, упреждая каждое его движение.

Проделал это генерал весьма виртуозно, несмотря на природную туповатость. Желание напиться совершило с ним странную метаморфозу: генерал Го-Тоба поумнел, правда, всего лишь на какие-то коку, но, тем не менее, он успел обмануть простодушного Баттусая, использовав его же оружие. Баттусай был обучен быть внимательным. На этом и поймал его генерал Го-Тоба.

Если бы не этот прием и не строгий наказ учителя Акинобу, генерал Го-Тоба ни за что не добился бы своего. Однако, на горе Баттусаю, он припомнил уроки, которые давал ему заезжий монах. Он научил его двум простым вещам: гипнозу, который он называл «овладением вниманием», и усыплению, которое он назвал «пустыми мозгами». Генералу Го-Тоба так хотелось выпить, что он проделал два эти фокуса с большой виртуозностью. Как только Баттусай сосредоточился на блестящей рукояти меча, бравый генерал стал читать сутры «закрытых глаз». Вначале он произносил их очень и очень тихо. Баттусаю это напоминало гудение пчелиного роя, и он не обращал на гудение никакого внимания. Как только его взгляд стал неподвижным, а веки чуть-чуть, совсем чуть-чуть, опустились, генерал перешел на шепот. Теперь наивный Баттусай слышал шорох морских волн, и ему это очень нравилось. Родом он был с побережья провинции Муцу и с молоком матери впитал звуки моря. Ему привиделся отчий дом, длинная полоска берега с беспрестанно набегающими волнами. Но он еще не уснул, и тело его готово было противостоять «пустым мозгам», тогда как сознание постепенно шаг за шагом сдавало позиции. Когда Баттусай закрыл глаза, но все еще хорошо слышал, генерал стал произносить сутры нараспев в полный голос. Таинственное сочетание смысла фраз и музыкальности сутры сделали свое дело — примерно через три четверти коку Баттусай уснул глубоким сном.

Хитрый генерал Го-Тоба, ни на мгновение не прерывая сутры, медленно поднялся и, шаг за шагом отступая к двери, исчез за ней. Он не верил своему счастью — у него все получилось! Надо ли упоминать, что попутно он усыпил и Митиёри, который сидел за стенкой дома и предавался игре с дворовой кошкой. Если Баттусаю снился его деревенский дом, то Митиёри пребывал совершенно в иных мирах — ему снилась мать, которую он никогда не видел.

Первым делом генерал Го-Тоба побежал в соседний дом и стал барабанить в двери. Тонкое обоняние генерала давно уловило то, на что другие не обращали внимание — соседи варили сакэ. Вот почему генерал маялся.

Соседи же решили, что к ним ломятся городские стражники или, хуже того — проклятые арабуру. Хотя, конечно, уж эти-то имели все права беспрепятственно войти в любой дом в любое время дня и ночи. Поэтому генералу здесь ничего не перепало. Мало того, на шум выскочили молчаливые мужчины с палками, и хотя генерал был при своем любимом мече, драться с ними он не решился, здраво рассудив, что он сюда прибежал не за этим. К тому же он все еще боялся, что проснется Баттусай. Он, правда, предпринял слабую попытку выклянчить хотя бы глоток божественного напитка, на худой конец — чанго, но суровые мужчины молча выкинули его на дорогу.

Быстренько отряхнув дорожную пыль, генерал Го-Тоба побежал куда глаза глядят. А глядели они у него туда, куда вел его собственный нос. Нос же привел его туда, куда попадают все бражники — в притон.

Притон под названием «Хака»[158] находился в самом центре квартала каменотесов, в недостроенном, вернее, в используемом не по своему прямому назначению склепе.