— Не в сам дворец, а к капитану Го-Данго.
— К капитану? Отлично! А во дворец опасно, — сказал Язаки и принял глубокомысленный вид.
— Почему?
Язаки глянул так, что стало ясно — лучше не спрашивай, все равно не знаю, но раз я сказал, то лучше не ходить. Хотя и так было ясно, что там арабуру и иканобори и еще кто-нибудь из иноземных тварей. Но почему опасность связана именно с дворцом? — подумал Натабура.
— Не знаю, — как всегда в самый важный момент пожал плечами Язаки. — Опасно, и все.
Сути он не сказал, а может быть, и сказал, да я не понял, подумал Натабура, тогда я просто глуп. Ему показалось, что все привиделось: и поляны с выворотнями, и черная копотью, и земляничный запах. Но как только он взглянул на левую руку Язаки, то понял, что ошибся: светилась она ярким голубоватым светом. Впрочем, гадать, что бы это значило, не имело смысла, а надо было уносить ноги.
Тропинка завела их в какой-то овраг, где сочная, густая трава ложилась поперек пути тяжелыми, влажными снопами, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы раздвинуть ее. Сверху нависали ветви деревьев, откуда-то из невидимой низины тянуло прохладой, к лицу липла паутина, а из болота налетали одна за другой стаи огромных, как бабочки, комаров. Натабуре казалось, что именно здесь с ними вот-вот что-то произойдет — слишком удобное для засады было место — стоило спрятаться там, наверху с луком. Однако ничего не случилось, и, преодолев овраг и немного помесив грязь в самой его низинной части, где протекал ручей, они выбрались на откос и уже с облегчением вздохнули, как вдруг их напугал странный, заросший по уши черной бородой человек. Он, стоя к ним спиной в зарослях бузины, справлял малую нужду и на весь лес орал песню: «Если б любила ты меня, мы бы легли с тобой в шалаше, увитом плющом, и руки наши сплелись бы, как лианы…» Впрочем, не в меньшей степени они напугали и его: последние слова песни застряли у него в горле. Оправляясь, он сделал неуловимое движение руками в нижней части тела, крякнул и пропал, словно провалившись сквозь землю. Никто его толком разглядеть не сумел. А Афра со своим носом не нашел ни следа, ни запаха, хотя взлетел и, тихонько рыча, сделал круг над этим местом, а потом опустился и виновато, глядя в глаза Натабуре, прижался к нему, что дало Язаки основание произнести:
— Симатта!..
Ваноути хмыкнул:
— Демоны не оправляются в кусты, — однако и он замер с разинутым ртом.
С этого момента на душе у Натабуры стало не то чтобы тревожно, а просто очень и очень муторно, и он не мог понять, то ли она ему просто мнится, то ли он предвидел опасность. Над пышной зеленью подлеска возвышалась поросшая мхом и лишайниками почерневшая крыша харчевни, к крыльцу которой не вела ни одна тропинка. Чудно, отметил Натабура, чудны дела Богов. На единственном гвозде покачивалась вывеска: «Хэйан-кё»[106]. Что-то жуткое и страшное было связано с этим названием. Так называли Киото — столицу Мира, и об этой харчевне Натабура слышал многое, но никогда не набредал даже в самых своих тоскливых странствиях по столице, когда разыскивал Юку. А, вот еще! Он смутно что-то припоминал: будто бы сама харчевня не стояла долго на месте, а перемещалась, а того, кто входил в нее, больше никто никогда не видел. Ходила в народе такая легенда. И будто бы городские стражники много лет разыскивали ее, но так и не находили. И что среди жителей столицы считалось особым шиком провести в харчевне вечер и вернуться домой живым и здоровым, чтобы рассказать веселые или жуткие истории об этой самой харчевне, где якобы хозяйничали духи и демоны, где якобы появлялись белокурые девы, а пиво и сакэ лились рекой. Но возвращались немногие. Это точно. А тех, кто возвращались, неведомая сила тянула назад в «Хэйан-кё», и рано или поздно они пропадали. Вот таким было это страшное место — «Хэйан-кё».
Не успел Натабура и слова сказать, как Язаки сорвался с места и во всю прыть устремился к харчевне. Он путался в высокой траве, пару раз упал, но даже не оглянулся. Хлопнула гнилая дверь, и Язаки пропал внутри. Натабуре с Ваноути ничего не оставалось, как последовать за ним.
Дед со всей осторожность потянул скрипучую дверь на себя, сунул голову внутрь и долго что-то высматривал.
— Ну что там? — спросил Натабура от нетерпения.
— Да ничего… — как-то радостно буркнул дед — мол, отстань, сам увидишь.
И они вошли. Натабура перевел дух. Внутри стояла такая вонь, словно это был храм, а не харчевня, да не обыкновенный храм, а такой, в котором поклонялись низким духам наслаждения. Три огромные золотые курительницы источали струйки сизого дыма, одна — гриба масуносэку, другая — темно-желтый дым дурманящего мха исихаи, третья — белый-белый дым спор волшебного такай[107]. Дым поднимался к потолку и, не смешиваясь, плавал слоями. Два крохотный окна едва пропускали свет, зато горело множество свечей, и было жарко.
Язаки был бы не Язаки, если бы уже не сидел на циновке и что-то самозабвенно не жевал, глядя в дымный потолок. Ладно, хорошо, сейчас он поест, и мы уйдем, подумал Натабура, не веря самому себе. Самое удивительное заключалось в том, что хозяин харчевни с самым что ни на есть почтительным выражением на лице метался от кухни к Язаки, накрывая стол изысканными блюдами. Будто нас ждал, а ведь денег нет, подумал Натабура, с трудом пробираясь к Язаки. Последнее время пища стала баснословно дорогой, и они питались просто, как крестьяне, тем, что находили в дороге. Однако удержаться не было сил — пахло так, что сводило желудок, а рот наполнился вязкой, как глина, слюной.
— А вы чего стоите? — удивился Язаки, вгрызаясь в куриной крылышко, — места много, еды еще больше. Садитесь! — он пододвинулся и даже от щедрот душевных кинул Афра надкушенное крылышко, что вообще не было похоже на Язаки, в желудке которого исчезало все, все более-менее съедобное.
Афра, хрустнув, проглотил подачку и уставился на благодетеля.
— Нам же нечем платить… — с укоризной прошептал Натабура, однако усаживаясь рядом с Язаки и сглатывая голодную слюну.
Дышать можно было только на уровне пола. От дыма так же, как и от земляничного запаха черной выворотни, кружилась голова, а на глаза навертывались слезы. Это было не совсем приятно. Афра несколько раз фыркнул и стал тереть нос о циновку. Однако Язаки все было нипочем, да и дед, быстро освоившись, уже вовсю вкушал яства.
— Не волнуйтесь, таратиси кими! Не волнуйтесь! — радостно вскричал харчевник, ставя перед ним чашку с густым кани томорокоси[108], от которого шел такой умопомрачительный запах, что Натабура на мгновение потерял контроль над собой и невольно взялся за хаси[109].
Беззубый Ваноути уже проглотил свою порцию и правой рукой тянулся за копченым тай[110], а левой — за суси[111]. Язаки пожирал печеные мидии, залитые яйцом, и стебли лотоса в сахарной корочке, заталкивая все это в рот одновременно и, не жуя, глотал с таким отчаянием, что кадык у него на шее двигался вверх-вниз, вверх-вниз, как ползунки в осадной машине. Афра вдохновенно грыз мозговую косточку и ни о чем серьезном не думал. Один я мучаюсь, укорил сам себя Натабура, может, зря, может, эта не та харчевня, и я ошибся. Может, я вообще очень подозрительный, а надо быть проще и естественнее — вот как Язаки. Знай себе, работает челюстями.
В этот момент харчевник водрузил в центре стола огромный кувшин с душистым, горячим сакэ. Его запах и остановил Натабуру. Так пахла только черная выворотня — то ли сакэ сварен на лесных травах, то ли отравлен хлопьями копоти от вывороти? Он хотел тотчас разбить кувшин о голову горшечника, но произошло что-то неуловимое, чего он не понял — событие слишком быстротечное для глаза, безотчетное для ума, и в следующее мгновение Язаки, как во сне, уже наполнял чашечки горячим напитком, приговаривая с видом знатока:
