Восемь из девяти капитанов самонадеянно отдали приказ атаковать, предполагая таким образом стяжать славу первоубийцы. Один Аюгаи промолчал. Он все понял. «Лотос осыпался. Октябрь. Пора умирать». Сытая и спокойная жизнь кончилась. Грядут неизбежные перемены. Так говорили хидзири в горах. Приходили два дзидая. Первого из них приручили, второго с большим трудом убили. Третий – самый молодой – будет бессмертным. Он изменит мир. Это старая-старая легенда была под запретом, ее рассказывали только шепотом в самых дальних уголках провинций. Мало того, из-за страха перед этим неведомым человеком Богиня зла Каннон сделала каппу Субэоса наместником восьми провинций и создала клан родственных вассалов – симпан в надежде укрепить, удержать власть на Земле. Но самое главное заключалось в том, что каппа не сможет сговориться с человеком. На носу война. Все погибнут. Страна Чу рухнет. Пропадет. И никто о ней не вспомнит.

Первым Натабура убил карабида справа. Он вообще все сделал по классическим правилам боя. Восемь карабидов были правшами. Их следовало обходить справа, чтобы не попасть под удар яри. Первый карабид успел сделать один шаг, второй – два шага, третий – три, четвертый – четыре, пятый – пять, шестой – шесть, седьмой – семь, восьмой – восемь, и только девятый – левша – почти добежал, но в последний миг увидел блеск луны на кусанаги Натабуры, которого так и не заметил.

После этого Натабура бросил кусанаги в ножны и сел в позу Будды. Весь мир для него был сосредоточен на узком пространстве, похожем на длинный-длинный коридор, в конце которого появлялась цель. И если девятый карабид еще дышал и думал, то восьмой ощутил непонятное беспокойство, седьмой – зудящую тревогу, словно зов судьбы, шестой – ноющую боль в затылке, как от большого количества чанго, – там, где козырек хати был коротковат. Пятый, пронзенный в сочленении между санэ и муна-ита, словно ткнулся на бегу в ветку дерева и успел подумать, что она слишком жесткая. Четвертым был асигару-ко-касира – лейтенант, который страстно желал вселенской славы и в защите которого практически не было изъяна, да и две кольчуги давали ему преимущество в обороне, – слишком низко опустил левое плечо, принизив тем самым значение в бою офицерского наплечника – о-садэ, и кусанаги вошел в шею, разрезая через щель перевязь щитков шлема. Третий – разорившийся поденщик, поддавшийся порыву, самый неуклюжий из девяти карабидов, сумел споткнуться на третьем шаге и напоролся на собственный цуруги, который держал перед собой, как пику, двумя руками-крыльями. Второй еще только испускал дух, пронзенный в шею, и только первый к тому моменту уже умер, принял смерть грудью, потому что Натабура ударил его прямо в сердце, пробил хваленый санэ, опробованный на каленой стреле.

И никакие они не сверхтвердые, подумал Натабура и услышал отчаянное:

– Натабура! Натабура! – Впервые она назвала его по имени.

Он обернулся, отвлекшись от следующих девяти карабидов, которые бросились в атаку. Длинный-длинный коридор медленно растаял. Луна, выставив бок, почти скрылась за Карамора, река Черная Нита походила на расплавленное серебро, дома и сады по ту сторону чернели, как декорации в театре теней, а крыши домов были похожи на распростертые длани. Единственное, что отличало реальность, – небо, с Млечным Путем, висящим так низко, что казалось, до него можно дотронуться рукой. И на фоне всего этого в трех-четырех кэн у него за спиной прямо в воздухе вращалось огненное колесо с закручивающимися кольцами голубоватого дыма. Рядом, выгнув спину и задрав хвост трубой, гордо ходила давешняя нэко, которую он спас, вернее, не нэко, а женщина ночи. А Юка и Афра выглядывали словно из-за этого огненного колеса и звали его:

– Натабура! Натабура!

– Гав-гав! Гав-гав! Гав-гав!

И махали, конечно.

Нэко, или женщина ночи, громко и призывно мяукнула, и тогда он все понял – вскочил и в одном прыжке нырнул в это самое огненное колесо, да и был таков. Только опалил, совсем чуть-чуть, оперенье третьей стрелы сверху.

Ничто так не вытягивало силы, как «это» – из «Пяти Тайных Колец» монаха Кукая. Учитель Акинобу обучал его «это», не произнося названия, ибо само название уже вступало во взаимодействие с пространством и временем. Просто в нужный момент, находясь в священной позе Будды, нужно было произнести одну-единственную фразу: «Цуки но усаги»,[42] и враг оказывался поверженным прежде, чем понимал, что к чему и откуда приходит смерть. Сам же Натабура ничего не помнил, и только по прошествии многих дней в памяти, как давешний сон, всплывали обрывки воспоминаний о битве. Второму из тайных приемов, которого страшился сам учитель Акинобу, они обучались вдвоем, и суть его Натабура не помнил до того момента, пока его жизни не начинала угрожать реальная опасность. Обучиться этому упражнению было невозможно нигде, кроме как на поле боя. Этот прием тоже не имел названия. Его называли опосредованно ёмоо нодзомимитэ – «то, которое это». В нем использовалась сила тридцати трех обликов Бодхисаттвы.

– Спасибо тебе! – поклонился он нэко.

Но она уже исчезла в ночи, превратившись в женщину с очень длинной шеей и фыркнув на прощание: «Берегись ночи!» Огненное колесо покрутилось еще немного и растаяло вслед за хозяйкой. А они оглянулись. Перед ними тянулась стена, уходящая в темноту. Позади возвышалась северная пыточная башня.

– Ищи! Ищи! – приказал Натабура.

Афра не знал, что это значит, но понял Натабуру и пошел вдоль основания, вынюхивать и одновременно оставлять метки. Что искать? – не понял он. Вот задачка! Но искать надо – раз велели. Один раз вспугнул безобидного духа совы. Пару раз хотел было выкопать садовую мышь. Но сообразил, что хозяина мыши не интересуют. Не удержался и ткнул лапой в кротовую кучку, фыркнул и вдруг Учуял знакомый, хотя и не очень приятный запах. Так прогоркло мог пахнуть только Язаки. Его большое жирное брюхо за много лет накопило столько еды, что нормальному человеку, рассуждал Афра, хватило бы на двадцать лет безбедной жизни. А о честной собаке и говорить нечего. Ах, как я хочу кушать, отвлекся он. Косточку бы. Крылышко… Стоп! Он задрал морду. Запах шел оттуда, из-под крыши – запах Язаки, страха, мочи и крови.

– Ай, молодец… – шепотом похвалил Натабура, – ай, молодец!

Юка присела и тоже погладила Афра, отчего он едва не растаял. «Все-таки в женщинах сокрыто нечто такое, что мне еще непонятно, – подумал он. – Но рано или поздно я разберусь, что к чему, и тогда не буду млеть от их ласк».

Северная пыточная казалась неприступной, как столбовые горы в стране Чу. Натабура задрал голову: где-то наверху единственное окно походило на огонек сигнального костра.

– Я полез… – прошептал он, поправляя колчан за спиной.

Странно, что после всех этих: «кыш-кыш», дайкуку – «колотушки», «это» – все, что требовало осознания и уложения в голове, у него еще остались силы взобраться на стену, благо она оказалась сложенной не из гладкого обожженного кирпича, а из природного камня.

Афра обеспокоенно завертел головой: «Куда это он полез?» И даже заскулил, а Юка его погладила, успокаивая. За время путешествия он так привык находиться рядом с Натабурой, что ни на мгновение не хотел расставаться с ним. А если это происходило, то впадал в легкую панику. «Как бы мне пригодились крылья, – с тоской подумал он. – Я бы взлетел вместо хозяина и спас бы Язаки, хотя и не люблю его».

Вряд ли лук пригодится, решил Натабура, с легкостью преодолевая две трети расстояния до окна. Луна светила из-за Карамора, и было все еще темно, хотя время неумолимо приближалось к часу тигра.

На последних двух-трех ата Натабура подтянулся и заглянул внутрь. Сквозь неровное и мутное стекло он разглядел, что Язаки висит вниз головой, подвешенный за одну ногу. Руки у него торчали в разные стороны, а под ногти были вогнаны иглы. Такие же иглы торчали из десен. В каждую из них была вдета цветная нитка. А за нитки дергал не кто иной, как самолично Субэоса – Император-жаба – жирный и зеленый, увешанный бриллиантами и золотом. О чем он спрашивал при этом, можно было только догадываться. Пытка называлась «весенние лучи солнца», ибо допрашиваемый держал руки и пальцы растопыренными, а рот был оскален и залит кровью.