Троллейбус широко — вся набережная в его распоряжении — развернулся к Киевскому вокзалу, и водитель сообщил нам, что это конечная остановка. Я согласился с водителем — второе действие нашего спектакля должно проходить в иных декорациях, в каких — мы придумаем. Почему бы девушке не подсказать мне, что следует делать дальше?
Я не спешил пересекать площадь, я смотрел, как девушка бежит через ее широкое русло, как светится в тени вокзала ее красная пузатая сумка. Я даже могу точно сказать, что там, — пудра, помада, тетрадка с конспектом, интересная книга, кошелек с деньгами, недоеденная шоколадка в серебряной фольге, косынка, записная книжка, складной зонтик, яблоко — тысяча вещей, и все нужные.
Первый луч солнца дотянулся до башни вокзала, высветил часы. Уже пять. Кончилась воробьиная ночь. Теперь-то день начнет набирать скорость. Но мне не жалко, что он наступит. Мое путешествие продолжается. Два парня с транзисторами вышли из вокзала. Совсем не ценя сдержанности утра, они настроились на разные станции — еще одно соревнование соловья с воробьем, лишь менее оправданное и благозвучное.
Мне не хочется возвращаться домой. Я хочу на пустую пригородную платформу. Вот где я еще не был и должен побывать, чтобы утро стало еще богаче и многообразнее. А как будет называться та станция? Разве не чудесно, что я этого не знаю? Я выйду на той, которая мне понравится. Праздник так праздник.
А где девушка? Жаль, что я ее упустил. Хотя, вернее всего, наш путь схож — метро еще закрыто, кроме моего специального троллейбуса, другие пока не спешат заняться делом, да и некого им здесь перевозить.
Но на платформе, куда я выбрался, купив в автомате билет на всю оказавшуюся в кармане мелочь, народ был. Деловой в основном народ, труженики выходного дня. Рыбаки, опоздавшие к субботнему лову, — жены их, что ли, не пустили? Дачный муж с объемистой сумкой — наверное, поклялся семье, что присоединится к ней в субботу, да задержался, а теперь вскочил спозаранку, движимый раскаянием. Железнодорожники, едущие с ночной смены домой, мужчина с телевизором, бабушки в черных платках спешат в излюбленную пригородную церковь. Такой вот народ, случайный, неконтактный и большей частью невыспавшийся.
А девушку я увидел, как только вошел в прохладный, выветрившийся за ночь, неуютный еще вагон. Она сидела спиной ко мне — и виден завиток над ухом и красный ремень сумки через плечо. Я прошел через полупустой вагон так, чтобы сесть напротив, но не рядом и не показаться назойливым. Случайно сел человек напротив — мы оба ехали на вокзал и оба случайно оказались в одном вагоне. Разве так не бывает? Ну, поехали скорей, торопил я электричку. Смотри, соседний поезд уже двинулся, я мог бы сесть в него, но поверил тебе, а ты медлишь.
Не то пьяный, не то спящий на ходу старик вошел в вагон, доплелся до моей скамьи и уселся рядом. И сразу заснул, стараясь привалиться ко мне: так ему было удобнее. Я осторожно выбрался из-под старика, перебрался на другую скамью, ничуть не расстроенный этим маленьким событием. Девушка видела мою борьбу с соседом, улыбнулась мне как старому знакомому. Вот за это спасибо. И поезд собрался наконец с духом, дернулся, пополз по путям прочь от города.
Вон там, за семейкой панельных девятиэтажных башен, стоящих на откосе, как подберезовики, мой институт. Он сейчас заперт, а сторож за стеклянной дверью, конечно, дремлет. Милейший старик убежден, что мы тайком питаемся лягушками, мышами, морскими свинками и всей той живностью, которая в невероятных для иной версии количествах поступает к нам, чтобы пожертвовать жизнью ради науки. Старик как-то спросил меня: как они, лягушки, вкусные? А я ответил, что вкусные, как цыплята, чем не вызвал в нем желания откушать такого лакомства, но утвердил в подозрениях. Мы для старика — несерьезный народ и, наверное, погляди он на то, чем мы занимаемся, бессмысленно жестокий. Стоит ли ради маленького шажка в тайны мозга уничтожать такое количество живых тварей? Я не могу ответить на этот вопрос. Я не задавал его себе до сегодняшнего утра.
А вот и первая платформа — еще городская и уже не пустая. Отсюда можно увидеть мой дом — увидеть, да, но вот различить его среди десятка подобных на горизонте…
Наконец разогнался наш поезд. То стадо, которое я видел из окна моего дома, пока я ехал, успело дойти до поляны, и теперь на холодке коровы с аппетитом завтракают, выбирая травинки посвежей… У меня возникло ощущение неразрывного единства меня с окружающим миром, сознание того, что я необходим и неотделим от него, без меня мир был неполон, несовершенен хотя бы потому, что не мог бы во мне отражаться.
Нет, познание не жестоко, оно органично для человека. Ведь не жесток же лев, убивающий антилопу ради продолжения своего рода. Несчастные кролики — те же жертвы, вызванные не жестокостью, а необоримым, заложенным в нас желанием узнать все, узнать, увидеть, понять функции сознания, механизм нашего мира, понять, наконец, как и почему случилось, что я встал сегодня на рассвете и ощутил это утро и счастье принадлежности к нему.
Платформы, у которых тормозила электричка либо проскакивала их, чуть замедлив ход, были пустыми. И никто не входил в вагон и не покидал его. Те десять или пятнадцать человек, которые растворились в вагоне, не нарушая его пустоты, словно ждали какого-то сигнала, чтобы покинуть его вот так, всем вместе, встать и уйти, завершив этим непрочный и недолгий союз с электричкой и забыв о путешествии, которое когда-то, скажем, пятьсот лет назад, было бы исключительным, долгим, достойным рассказов и воспоминаний.
Девушка достала из красной сумки растрепанную книгу — люди, ездящие в электричках, любят толстые романы, как сезонные билеты, — чтобы хватило на месяц. Она загадочна, эта девушка. Я никак не пойму, куда и зачем она едет. А может быть, просто отвергаю элементарные объяснения.
Электричка остановилась у мокрой, ярко освещенной косым, холодным еще солнечным светом платформы. Вдруг я испугался — не здесь ли я хотел сойти? Хотя, впрочем, какая разница? Я сойду вместе с той девушкой и узнаю, куда и почему собралась она в такую рань.
С другой стороны, старый сторож прав, осуждая нас. Мы мальчишки, которым достался паровозик, и для того, чтобы узнать, почему крутятся колеса, мы, недолго думая, разламываем его на составные части — ни паровозика, ни истины. Нам кажется, что мы не можем обойтись без вивисекции, хотя это говорит никак не в нашу пользу. Что толку, что мы потом поставим памятник собаке, — ее-то нет, и без нее мир тоже обеднел. Но мы не можем встать на все возможные точки зрения — тогда мы остановимся, подобно буриданову ослу, между двумя кормушками. Лучше надеяться на то, что, разгадав сущность мышления, научившись читать мозг, как напечатанную книгу, научившись слушать мысли, мы поможем и нашим меньшим братьям. Поможем ли или поспешим дальше?
Надо же так, чтобы девушка поднялась именно сейчас, когда поезд подползает к подмосковному городку, к бетонным платформам с ажурными переходами. Я же не хочу здесь сходить!
Я поднялся. Пойти следом? Но ведь девушка не войдет в палисадник спящего в сирени домика, не запрыгает, узнав ее, белый пес.
— До свидания, — сказал я девушке, но она не услышала. Она уже забыла о том, как мы ехали с ней по жемчужному рассвету.
Вагон почти опустел. Я вышел на площадку, закурил. Мне скоро сходить. Если я проведу еще полчаса в этом вагоне, то потеряю свободу путешествия — я превращусь в туриста за границей, мечущегося в последний день по магазинам, чтобы обеспечить сувенирами родственников и любимого начальника.
Я сошел на следующей платформе.
И правильно сделал.
Это была именно та, привидевшаяся мне на рассвете платформа, деревянная, мокрая от дождя и росы, в брызгах солнца, упавших на доски сквозь листву. Сосны поскрипывали под ветром, и этот скрип был основным звуком здесь после того, как растворился стук колес электрички. На досках платформы лежал белый пион — кто-то, спеша на последний поезд, обронил его и не заметил в темноте. Я не стал поднимать пион, потому что он был красив именно так: на серых досках черно-зеленые сочные листья и белое жабо цветка.
