— Нас не выпустят, — сказал я. — У нас был один парень, Леша, он пытался выбраться в сад — у него был непослушный характер. Он выпрыгнул в сад из окна второго этажа, но его скоро взяли. Там спускают сторожевых собак, чтобы снаружи не пролезли бандиты.

— А где твой Леша? — спросила Даша. Почему ей вдруг захотелось о нем спросить?

— Он улетел, — сказал я. — В другую страну.

— Ты врешь, — сказала Даша. Одна бровь у нее была выше другой.

— Чего мы тут стоим? — спросил я. — Ждем, пока кто-нибудь придет и разлучит?

— Разлучит?

— Нам не рекомендовано общаться, — сказал я. — Механик тобой недоволен.

— Какой механик?

— Это из песни.

— Я ее не знаю.

— Когда ее учили, ты болела. Даша насупилась.

— Ты опять шутишь?

— Да не шучу я! Была такая старая песня!

— Куда мы пойдем? — спросила Даша.

— В хирургическое отделение, — сказал я. — Там есть пустые комнаты, туда никто не ходит.

— Почему?

— Хотели ремонт сделать, но, видно, нет денег.

— Пойдем, — согласилась Даша. — Это далеко отсюда?

Мы пошли туда и вовремя, потому что как раз в тот момент из раздевалки стали выходить девушки из ее клона, и одна из них успела нас заметить и крикнула вслед:

— Дашка, ты с ума сошла! Скоро ужин. Я потянул ее за руку.

— Ой, как нехорошо получилось! — проговорила она на бегу. — Варвара обязательно расскажет Раисе. Она у нее в клевретках.

Я не стал выяснять, кто такая клевретка. Слово, правда, было неприятное.

Я уже изучил дорогу верхним этажом, где ход на чердак и дальше — бухгалтерия. Рабочий день кончился, бухгалтерия опустела, двери по обе стороны коридора были заперты, но оставаться здесь не следовало, наверняка есть какие-нибудь сторожа.

Даша шла, вертя головкой — она никогда здесь не была, да вообще не бродила по нашему Институту. Женщины меньше склонны к путешествиям. Обратите внимание — все открытия сделаны мужчинами, которые мечтают покинуть дом и просыпаться черт знает в какой палатке. Мне даже порой жалко, что судьба не подарила мне возможности путешествовать. Я бы попросил Григория Сергеевича: разрешите мне один год попутешествовать, где захочется, а потом я вернусь и выполню свой долг. Нечто подобное как-то при мне сказал Марик. На что Григорий Сергеевич ответил примерно так:

— Голубчик, есть заблуждение, что молодые люди не хотят умирать и боятся смерти. На самом деле все наоборот — у молодого человека впереди такая длинная жизнь, что ему кажется, будто смерти не существует. На самом деле старики боятся смерти куда больше. Она ведь рядом, она для них реальна. Им так хочется еще немного оттянуть момент прощания с этим миром! Тебе кажется, что если тебя отпустить в пампасы поскакать верхом на бизоне или задушить крокодила, то ты через год смиришься с конечностью жизни. Ничего подобного: я для того и защищаю вас от жизни, чтобы вы не привязывались к ней. Прости за определенный цинизм, но я сознательно держу вас на привязи в конюшне, откуда не жаль уходить на скотобойню.

Может быть, Григорий Сергеевич выражался не так определенно и жестко, но сейчас у меня было ощущение именно таких слов.

— Долго еще идти? — спросила Даша. — Я боюсь далеко отходить от отделения. Вдруг меня хватятся? Ты не представляешь, что будет, что будет!

— Ничего они с тобой не сделают.

— Кроме того, что не разрешат больше с тобой видеться и запрут меня в карцер.

— У вас есть карцер?

— Нет, конечно! У нас же гуманитарное заведение. Но так принято говорить.

— Гуманное. — Что?

— Надо говорить гуманное заведение, а не гуманитарное.

— Нас так учили… А дальше я не пойду. Навстречу шли двое мужчин.

Они двигались против света и показались мне очень большими и угрожающими.

— Постой, — сказал один из них, когда мы сблизились. Даша так крепко схватила мою руку, что ее ногти впились мне в ладонь.

Бежать не имело смысла. За спиной был коридор с запертыми дверями.

Двумя пальцами парень держал листок бумаги:

— Как нам в шестьдесят седьмую комнату пройти, не подскажете?

— Не подскажу! — От внезапного облегчения я проникся презрением к этим парням.

— Ты чего?

— Не знаю я, неужели не ясно, не знаю я никакой комнаты!

— Даты не кричи. — Рабочие были настроены миролюбиво, к тому же чувствовали себя неуверенно — все-таки они оказались в больнице, где им попался некто строгий, то есть я. Рабочие остались за спиной.

— А что, если они сообщат о нас? — прошептала Даша.

— Что они могут сообщить?

Я сообразил, что мы проскочили пустую палату, где я хотел посидеть с Дашей.

Мы помчались дальше, в новый корпус, в хирургию.

Слева находилась палата с табличкой «А.А.Параскудейкин».

Я остановился.

Здесь было опасно. Сюда заходить ни в коем случае нельзя. Но так хотелось взглянуть на командующего. Я не могу объяснить, почему именно в тот момент мне понадобилось любой ценой поглядеть на человека, который унаследовал жизнь Лешеньки. Нет, не убил его — он и не подозревал, что получит жизнь ценой смерти молодого красивого человека, моего брата.

— Ты куда?

— Подожди. Я на секунду.

— Я с тобой.

— Я только взгляну на человека. Это знаменитый командующий. Я его видел только на портрете.

— Завтра увидишь.

Я уже ринулся к двери.

И отворил ее как можно бесшумнее.

Она скрипнула.

Палата была невелика. Койка оказалась выше, чем я думал, человек лежал на ней под углом — койка повышалась к изголовью. Из носа человека тянулась и пропадала за кроватью пластиковая трубочка. Рядом стояла капельница. У стены протянулись три или четыре прибора с дисплеями, на экране одного из них пробегали зеленые линии, взбрыкивая, как крутые морские волны.

Это все я увидел за секунду.

Еще я увидел лицо маршала авиации.

Это было не его лицо, чужое лицо.

Смуглое, крупноносое, губы наизнанку, глаза прикрыты, но между черных ресниц видны голубоватые белки, волосы завитые, пушкинские, баранья шкура окружает блестящую потную лысину.

Табличка на палате оказалась ошибочной.

Надо заглянуть в соседнюю, но из-за кровати уже поднялась сестра в голубой наколке и халате.

— Вы что здесь делаете, молодые люди? — спросила она вполголоса.

Я сказал:

— Простите, ошибка.

Я попятился, чуть не свалил Дашу и потянул ее назад по коридору. В пустой сектор.

Сестра не стала выходить за нами. Может, не испугалась, решила, что и в самом деле кто-то ошибся, бывает.

Я запыхался — все-таки надо больше двигаться и тренироваться. Даша и вовсе дышала, как загнанный кролик.

За окном уже темнело, комната от этого казалась больше, чем при дневном свете.

Там стояло четыре койки, с трех были сняты матрацы, и поблескивали голые пружины, зато на четвертой были матрац и одеяло, только без подушки.

— Ты хотел здесь посидеть? — спросила Даша. В палате ей не понравилось.

— А разве здесь плохо?

— У тебя распущенный тон.

— Не бойся, мы только посидим.

— Учти, — она подошла к постели, села на нее и немного попрыгала, чтобы понять, мягкая ли пружинная сетка, — я ненадолго.

Кровать заскрипела, как запела.

— Ты всех перебудишь, — сказал я.

— Я больше не буду. Ты чего-нибудь принес?

— Ты голодная?

— Я всегда после бассейна голодная. И вообще, я часто хочу есть. Во мне все слишком быстро перегорает.

— У всех у вас?

— Я самая активная.

Я сел рядом с ней, сетка подалась, и мы невольно сблизились, как будто съехали с двух горок навстречу друг другу.

— Осторожнее!

Она подняла ладонь, защищаясь от меня. Я поймал ладонь в обе руки. И мы замерли.

А потом я потянул к себе ее руку и поднес к губам. Я осторожно поцеловал ее.

Даша вздохнула, словно с облегчением.

Потом потянулась ко мне и коснулась губами моей щеки.

Но от нашего общего движения пружины совсем прогнулись и толкнули нас еще ближе, настолько, что мне пришлось обхватить ее руками, чтобы не свалиться.