И он схватил меня за плечо — наверное, он хотел схватить сзади за шею, а попал зубами в плечо.

Но у меня пропал страх.

Страх тоже умирает, потому что он копится в мешке, а мешок заталкивается тебе в глотку. Мешок надувается и лопается. Страх наружу… Это я потом сочинил, потому что в подвале я ни о чем таком не думал. Я был очень простой, как инфузория туфелька. Опасность справа — сжимаемся, опасность слева — сжимаемся с другой стороны.

Я выкатился из-под зверя.

Я оперся о ручку лопаты, чтобы вскочить, но вскочить было нелегко, потому что зверь повис у меня на плече — тяжелый, как мешок с картошкой, — а вот больно мне в тот момент не было. Мне потом больно стало.

Я не вскочил, а только встал на колени.

А Коля застонал — я наступил на него коленкой.

Он был жив!

Я так обрадовался, что стряхнул зверя, и он упал на спину и стал переворачиваться — у меня в глазах все двигалось, как в замедленном фильме.

В тот момент я еще не догадался, что когда мне плохо или очень надо, то я могу двигаться быстрее других. И этого не чувствуешь, только кажется, что все вокруг шевелятся медленно, как под водой.

Лопату я уже подобрал с земли — я опирался на нее, — так что рвануть ее вверх и опустить на зверя было нетрудно. Я даже не почувствовал, какая она тяжелая.

«Не смей!» — крикнул кто-то мне.

Но мне плевать было на приказы.

Я был как рыцарь в сверкающих латах.

Я стал бить этого зверя лопатой, а он отползал от меня и скулил, а я шел за ним, поднимал и опускал лопату, она врезалась в шерсть и мясо, она ударяла по его костям, а собаки из клеток вопили от радости. Они все переживали за меня и ненавидели зверя. Я всей шкурой это чуял.

А голос в моей голове замолк.

Последние его слова были такие:

«Ты пожалеешь».

Я жутко устал. Я остановился.

Зверь неподвижно лежал у моих ног, он оказался совсем не таким уж большим. Может, потому, что выглядел сейчас кучей спутанной, мокрой от крови шерсти.

Я бросил лопату.

Если бы собаки умели петь, они бы запели песню обо мне.

Я медленно вернулся к Коле.

Но когда увидел, что он снова закрыл глаза и молчит, хотя я громко звал его, то подхватил Колю под мышки и потащил по лестнице наверх, на первый этаж.

Коля снова застонал.

За нами оставался черный кровавый след.

Я больше всего боялся, что Журун умрет и все будут считать, что я виноват.

— Ну пускай кто-то будет, — шептал я, — пускай там кто-то будет.

Я падал от усталости, потом уже, в коридоре первого этажа, я стал волочить Колю на плаще, как на салазках.

Но скользкая ткань клеенки вырывалась из рук, и через каждые пять шагов я останавливался, чтобы перевести дыхание.

И тут где-то далеко и высоко, внутри института, начал звенеть тревожный звонок. Я понял, что это сигнализация.

С одной стороны, я обрадовался — кто-то нам поможет, и остановился отдыхать, а пока я отдыхал, то опять начал бояться — ведь мы с Колей преступники. И еще я убил собаку. Или какого-то зверя.

Потом я снова взялся за угол плаща, чтобы тащить Колю дальше, но дверь из вестибюля в коридор отворилась, и вбежал мужчина в военной форме, но без погон.

Это был вахтер.

Он потом вызвал «Скорую» и милицию.

Хотя сначала кричал на нас.

Он еще говорил:

— Ну, все, улетаю я с этой синекуры.

Я тогда не знал, что синекура обозначает легкую работу.

Он там же на полу стал снимать с Коли одежду, но не снял, а сказал мне:

— Лучше подождем «Скорую». А то помрет еще, на меня все свалят, кто их разберет!

Коля пришел в сознание, когда ему сделали уколы, положили на носилки и понесли к машине.

— Я никому не скажу, — прошептал он.

— Говори, чего уж, — ответил я, потому что сначала не понял, о чем он говорить не хочет.

А потом понял — он никому никогда не расскажет о том, как я забрался на лестницу и в люк, а его бросил в когтях у зверя.

Мы говорили правду — искали Жучку. Нам в принципе поверили.

Жучка не нашлась.

Коля со мной раздружился. Я с ним тоже. Мне не хотелось вспоминать, что я убежал, а ему было страшно. Я думаю, что он испугался на всю жизнь. У него шрамы остались. Нам обоим не хотелось вспоминать.

Хотя для многих я стал почти героем.

Ведь это я сражался со зверем, который оказался какой-то баскервильской собакой, я его убил лопатой. И Коля этого не отрицал. И в самом деле, если бы не та лопата, Коля бы наверняка погиб.

Все это так, но он не стал больше со мной дружить.

А я не напрашивался.

Коля долго в больнице лежал, а мама спрашивала меня:

— Ты почему не пойдешь навестить Колю? Мне это кажется странным.

Я отмалчивался.

И мне несколько дней спустя приснился сон. На вид не очень страшный, и когда его рассказываешь, он не кажется страшным, а для меня он был кошмаром.

Во сне я сидел на берегу речки, довольно узкой и какой-то нечистой. И кусты, и трава по берегам ее были пыльными, и от них неприятно пахло. А может, этот запах исходил от воды.

Мы сидели на берегу вдвоем. Я и Артем, любовник Ларисы Петровны.

— Ты вел себя неправильно, — говорил Артем.

Он был одет в голубой халат, как у хирурга. В руках у него была чистая белая салфетка, и он ею протирал себе пальцы. Не спеша и очень тщательно.

— Я знаю, — отвечал я. — Мне нельзя было убегать. Но я испугался.

— Это был спасительный страх, — возразил Артем. — В первую очередь ты должен думать о себе.

— Но там Коля был…

— Я все знаю, — сказал Артем. — Но представь себе, что мир вокруг тебе только кажется. И на свете есть только ты. Все остальное — плод твоего воображения, очень убедительная выдумка.

— И Коля?

— Разумеется.

— И мама?

— Почему бы и нет? Ведь когда ее нет дома, то ее не существует.

— Смешно! А вы?

— Я — твое испытание. Я твоя школа жизни. Я иду рядом с тобой, потому что у тебя в жизни есть высокая цель. Ты должен стать сверхчеловеком.

— Зачем? — Я слышал в чьем-то чужом разговоре эти слова — сверхчеловек, владычество, Ницше, — а может, в журнале прочел.

— Мир делится на серую массу обычных людей и нескольких избранных, обладающих высшим знанием и способных на особые поступки. Но для того, чтобы стать одним из нас, ты должен будешь пройти череду испытаний, отказаться от мелких, человеческих связей и пристрастий. Вот тогда ты поднимешься над миром…

Если вы думаете, что я все это понимал, то ошибаетесь. Вроде бы все слова по отдельности были совершенно понятны, обычные слова, но вместе они становились какими-то узорами, будто и не словами, а чем-то нарисованным на небе.

И, как бы в ответ на мои мысли, над речкой на небе стали появляться живые картины — изображения гигантских воинов, они сражались на изогнутых мечах, из концов которых вырывались пучки зеленых искр, искры обжигали бойцов, и те отмахивались от искр, как от жгучих мух. Из-за этого картина боя становилась очень реальной, настоящей, потому что только живые бойцы могут отмахиваться от искр, а сказочные небесные создания никогда не заметили бы такой мелочи.

— Кто они? — спросил я.

— Мне ли знать, — сказал Артем. — Я лишь Учитель. Один из учителей в твоей жизни. Ты отобран, выбран и ведом, так как у тебя есть высокая миссия.

— Я вас не понимаю, — сказал я. — То вы мне говорите, что весь мир мне только кажется, то уверяете меня, что есть какая-то миссия.

— Высокая миссия, — поправил меня Артем.

— Высокая, низкая, но почему я должен вам верить?!

И говоря так, я понимал, что все это не сон, просто лучше разговаривать ночью, когда я сплю, но разговор этот происходит не в Москве, а где-то далеко от нее.

…Одному из бойцов угодили мечом по плечу. Он схватился за плечо, и хлынула синяя жидкость, она била фонтаном. У них голубая кровь… Артем не смотрел на небо, а рассматривал травинку, которую только что сорвал.

Сквозь воду в речке что-то просвечивало. Я стал вглядываться, чтобы не смотреть на бой в небе — мне уже надоели бои и кровь — я насмотрелся на кровь. Коля еще лежал в больнице, и в классе говорили, что он, наверное, всю жизнь теперь будет хромать. Но я в больницу не ходил, потому что знал, что Журун этого не хочет.