Воскресенье тянулось медленно и тоскливо. Главное для меня было удержаться и не использовать кляссер раньше времени. Но ведь очень хотелось еще разок попробовать с марками. Или с другими картинками.

Я вставлял в кляссер открытки, трамвайные билеты и просто бумажки, но кляссер был неглупый. Он отказывался копировать что ни попадя.

А с марками получалось.

Потом пришли мама с Наташкой. Они ходили к зубному, потому что Наташке поставили шину — стальные накладки на передние зубы, чтобы они не торчали изо рта. Так себе картинка.

Я еле дождался, пока мама с Наташкой разденутся, и повел их к кляссеру.

— Смотрите внимательно! — сказал я. — Фокус-покус номер один!

— Откуда ты достал такой альбом? — спросила мама.

Мама всегда была усталой, и ее мало интересовали фокусы. Мне было обидно, когда, вернувшись из школы, я начинал рассказывать о каком-нибудь невероятном событии, например, как Ленька Седов зафигачил тапочкой из окна в канадское посольство, а она отвечала:

— Ты опять руки не вымыл?

— Наташка! — взмолился я. — Посмотри, какой фокус.

— У меня зубы болят, — ответила невнятно Наташка. Ну ей еще простительно, ей семь лет, но мама могла бы поинтересоваться. Я иногда сомневался, любит ли она меня. Ведь бывают же матери — родить родила, может, отец попросил, а потом пожалела и теперь ждет, чтобы я заболел и умер в страшных мучениях. Хотя нет, лучше пусть я умру внезапно, чтобы маме не возиться со мной. Пускай спохватится, когда я буду лежать в гробу, довольно красивый, очень бледный, и все будут спрашивать: почему этот юноша убил себя? «Нет, — будет отвечать Лариса Петровна, которая поедет со мной на кладбище вместо мамы, — у него разорвалось сердце от бесконечных несправедливостей, которым он подвергался в родном доме».

— Ты меня слышишь или снова витаешь в облаках? — мамин голос прервал поток моих грустных размышлений.

— Слышу.

— Тогда показывай, что у тебя за фокус-покус.

— Уже не хочется, — ответил я, захлопнул кляссер и решил погулять.

— Скоро обед, — сказала мама.

Ну что бы ей меня остановить, попросить меня еще раз.

— Я помню, — сказал я и спрятал кляссер в ящик моего стола.

На дворе никого не было, но я не сразу вернулся домой. Хоть есть хотелось страшно. Но я выгулял себя до полчетвертого. Пускай поволнуется.

В общем, день был безнадежно испорчен.

И хоть потом пришла тетя Люля, соседка сверху, и принесла на всех билеты в «Арс» на трофейный фильм про то, как ирландские революционеры борются с английскими угнетателями, настроение не улучшилось.

В школу я кляссер брать не стал, но на первой же перемене отозвал в коридоре Фимку Королева и сказал, что у меня к нему есть серьезное дело.

Фимка Королев — самый богатый человек в классе. И не только потому, что живет в цековском доме и родители у него гоняют за рубеж. Он сам по себе богатый. Многие в классе собирают разные вещи. Кто марки, кто монеты, а кто спичечные этикетки. Но никто, кроме Фимки, не умеет выменять марку или монету у вечно голодного Пынкина за пирожок с яблочным повидлом и сделать так, что к концу дня у него останется шесть пирожков и десяток марок. Это надо талант иметь.

Он идет домой не спеша — а что ходить, если дом почти напротив, и ест пирожки, он может съесть их шесть или даже десять, а если сил нет все сожрать, то кидает собакам. К нему подбегают собаки, бегут рядышком и ждут — кинет или не кинет.

Королев такой богатый не только потому, что он умелый меняльщик, но и потому, что у него есть интуиция.

То есть он всегда чует, стоит ли ему ввязываться или лучше пройти мимо.

По моему тону он вроде бы сразу сообразил, что связываться стоит. И сказал:

— После истории у сада.

Наша школа — лучшая в Москве. До революции она называлась Медведниковской гимназией. В ней есть библиотека размером с актовый зал и актовый зал как Большой театр. А физкультурный зал во весь верхний этаж. Оттуда Ленька Седов и запустил тапочкой в канадское посольство. А сбоку от школы есть настоящий сад с яблоневыми деревьями и небольшой оранжереей. Мы в нем проводим уроки биологии.

Возле сада мы и встретились с Королевым.

Я с ним одного роста, но кажусь маленьким, потому что я худой, а Королев — как японский борец сумо, если вам приходилось видеть фотографии или кино. Я думаю, что когда он был маленьким, то бабуля кормила его с ложечки и повторяла — это за маму, это за папу, а это за дядю Геню из органов.

У Фимки очень красные щеки и губы, словно на них нет кожи.

Я был краток, как американский индеец.

— Есть у меня, — сказал я, — как бы копирка, хотя в самом деле не копирка, но может делать копии. Предлагаю сотрудничество.

И мы пошли ко мне домой.

От школы до меня идти минут пять, но порой лучше пройти дальним путем. На Сивцев Вражек и Староконюшенный выходят фасады домов, а дворы тянутся сзади.

Дворов всего три. Мой первый, или самый дальний.

Третий двор нейтральный, а вот второй, средний, двор враждебен нам после того, как Боря Солнышко, настоящий вор и очень уважаемый в нашем дворе человек, как следует исколотил одного взрослого мужика со второго двора. А тот взрослый мужик был алкоголиком и нападал на наших ребят.

Чтобы не рисковать, мы с Королевым прошли по Сивцеву Вражку мимо фасадов и уже с Малого Власьевского, через ворота, попали к нам. Потом пересекли двор по диагонали, так как наш подъезд притаился в углу двора.

Мама и соседи были на работе, Наташка в детском саду. На дверях нормальных квартир всегда есть список жильцов — кому сколько звонков, а на нашей нет. Борис с Екатериной никогда не открывают. Даже если к ним гости пришли. А к ним почти никто и не ходил.

Фимка сказал, что его отец из Германии привез новый приемник, «Телефункен», а я сказал, что у моего папы тоже есть «Телефункен», большой, на столе не помещается, с длинными и короткими волнами.

Фимка не стал ничего говорить, потому что знал, что отец с нами не живет. Но ведь если я захочу, то могу позвонить ему по телефону даже на работу, и он все для меня сделает. Фимка мог и не верить — его дело.

А другим в классе, кроме Сулимы и Коли Журуна, я не признавался, а говорил, что отец на фронте погиб. На фронте, правда, погиб отчим, но это почти то же самое, что отец.

Королев сел за стол, покрытый шерстяной скатертью с четырьмя тигриными мордами по углам, открыл кляссер и не удивился.

— Купил или подарили? — спросил он.

— На улице нашел, — пошутил я, потому что не хотелось рассказывать Фимке про Артема. Фимка мне не друг. Просто приятель.

— Вопросов не задаю, — важно сказал Фимка. Он умеет играть во взрослого человека, как в детском театре, когда карапуз играет капиталиста в черном цилиндре. — Сколько? — спросил он.

— Что сколько?

— Что хочешь за кляссер?

— Ничего не хочу, — сказал я. — Ты погляди внимательно на марки.

— А что такого? Космодемьянская, гашеная, ничего не стоит. И еще одна. Одинаковая. Обмен предлагаешь? Не нужно. У меня таких Космодемьянских целый конверт.

— А это?

— «Будь героем!» Ну, получше. Но у меня есть.

— Тогда смотри, — сказал я.

Я взял марку «Будь героем!» и вложил ее за полоску.

И ничего не случилось.

Фимка посмотрел на меня и спросил:

— Я вас не понял, сэр!

Он тогда читал «Остров сокровищ» даже на уроках, не мог оторваться.

Конечно же, я не сообразил — положил копию вместо настоящей марки!

Я вытащил марку, вложил на ее место точно такую же.

— Смотри внимательно!

Фимка смотрел внимательно, но в какой-то момент у него помутилось в глазах — как и у меня, только я был к этому готов.

— Фокус? — спросил он, глядя на две одинаковые марки.

— Не фокус, а аппарат, который копирует марки. Если ты в него положишь марку, он тебе сделает копию.

Фимка, конечно, не поверил, наверное, потому, что отец ему таких кляссеров еще не привозил из Германии. Он потом захотел проверить, но я ему дал только раз скопировать, потому что помнил, что копировать можно только двадцать раз. А чтобы Королев не подумал, что я жмот, я дал ему прочесть вкладку.