Она подумала «ребеночек», потому что не знала, мальчик это или девочка. Джинсики, курточка, шапочка, кудряшки — ну кто поймет? Лет не больше пяти-шести. Лучше даже сказать не «ребеночек», а «детеныш».

Детеныш смеялся странным женским голоском. Но Верка была уверена, что смех у него злой. Не смех, а насмешка, издевка.

Верка сообразила, что сумку с гостинцами она сохранила, а зонта в руке нет.

Зонтик лежал в канаве. На зонт он похож не был — она же на него упала, переломала целые спицы. Хорошо еще, не напоролась. Остатки зонта ушли в воду, и он уже казался не целой вещью, а несколькими утопленными кузнечиками или древним самолетом, грохнувшимся с километровой высоты.

Верка не стала гнать ребенка и пошла дальше к станции. Все равно кроссовки не отчистить, пока не высохнут.

Ребеночек побежал впереди, подпрыгивая, словно в самодеятельности. И не боялся упасть, и ничего к нему не приставало, даже казалось, что капли дождя его не касаются. Волосики, совсем сухие, курчавились и двигались над головкой, как живые.

Коленка болела — самое разумное сейчас было бы вернуться домой. «Поеду к бабе после обеда, а пока постираюсь, посушусь…»

Верка повернула обратно. Когда она поравнялась с коттеджем, ребенок забежал в открытые железные ворота и затанцевал, подпрыгивая, на дорожке из кирпичиков. Он пробежал мимо детской коляски, заглянул в нее, пискнул непонятно и остановился у входа.

На крыльце под большим полукруглым, как козырек кавказской кепки, навесом стояла женщина — обычная и приятная на вид. Как с открытки. Увидишь снова, не узнаешь.

— Мама, мама! — закричал ребеночек, подбегая к женщине.

Верка невольно остановилась.

Женщина сделала шаг вперед, выходя на свет, и вынула руку из-за спины. В руке был зонтик.

Женщина раскрыла его, и Верка решила, что она хочет выйти на улицу по своим делам. Но женщина громко сказала:

— Возьми зонтик, Вера, промокнешь совсем. Ужасная погода, не так ли?

Она говорила мелодичным голосом, как дикторша из телевизора, и притом слишком правильно. Тоже как дикторша.

Она знала, как зовут Верку. Значит, интересовалась.

— Нет, спасибо, мне не мокро, — сказала Верка.

Ребеночек подбежал к женщине, та протянула ему раскрытый, в мелкий лиловый цветочек зонтик, и ребенок поспешил обратно к воротам, играя с зонтиком, словно тот тянул его вверх, к облакам.

— Не надо, — повторила Верка, но ребенок совсем по-взрослому кинул зонтик в нее, и зонтик взлетел, прежде чем упасть на землю. Неудивительно, что Верка его подхватила — нельзя же, чтобы такой красивый зонтик упал в лужу.

Ребеночек быстро побежал к дому, а женщина сказала:

— Когда не будет нужен, занесешь. А можешь вообще не заносить, у меня много зонтиков.

— У нас много зонтиков! — крикнул ребеночек и засмеялся. Он стоял на крыльце под козырьком рядом с женщиной. Они махали Верке, будто она уезжала на поезде.

Верка не могла вернуть им зонтик, но и положить его в грязь нельзя.

— Спасибо, — сказала она.

Ей не ответили. Женщина с ребенком уже скрылись в дверях. Они ушли не оборачиваясь.

Верка сообразила, что не запомнила лица женщины и даже не помнит, как она была одета.

Хлюпая мокрыми кроссовками, Верка пошла к станции. Она была недовольна.

Казалось бы, радуйся, есть еще добрые люди. Дали ей, промокшей, зонтик и ничего не попросили взамен.

Верка знала, что у нее плохой характер. Несносный характер, как говорил отец. А Светлана в сердцах называла ее змеей-шипучкой. Баба Элла почему-то пугала Верку тем, что она замуж не выйдет, — будто Верке больше думать не о чем!

Наверное, у нее мог быть хороший характер, как у добрых людей. Но ей нечему было радоваться. У добрых людей другая жизнь, хорошая, состоятельная… Им можно не огрызаться, им зонтики из чужих ворот выносят каждый день.

И дался ей этот зонтик! Она же не просила!

Самое лучшее — вернуться и швырнуть этот зонтик им в рожу.

Но возвращаться и кидать — себя позорить. Покажешься идиоткой. Верка не любила быть идиоткой и даже казаться ею. Она и сама не знала, умная она или нет. А может, идиотизм и есть ее нормальное состояние?

А откуда им известно, как ее зовут?

Она в жизни не видала этой женщины. Хоть и не очень ее разглядела, но была уверена, что раньше не видала.

Зонтик оказался хороший, легкий, крепкий. Ясно, что ни одна спица сегодня не сломается.

Улица Школьная кончилась, и Верка с облегчением вышла на Вокзальную, когда-то заасфальтированную.

На себя лучше и не смотреть.

«Ладно, в больнице вымою кроссовки и джинсы — там во дворе колонка есть…»

Странная женщина шагала перед Веркой.

Она была высокого роста, под два метра или около того, ноги фотомодельной длины, юбочка короткая, чтобы удобнее их разглядывать. На женщине была мокрая, прилипшая к худому телу шелковая блузка, а волосы нахимичены в воронье гнездо. Концы волос желтого цвета, а к корням почти черного. На ногах туфли на высоких каблуках, совсем не по погоде.

Когда Верка догнала женщину, она поняла, что та очень запущенная.

Женщина оказалась бомжихой, из тех вконец опустившихся женщин, которые спят на вокзальных скамейках или на чердаках, роются в помойках, но у которых всегда хватает денежек на выпивку. Они ищут таких же, часто ходят парами или стайками и редко побираются — чаще помойничают.

Если длинноногая и была когда-то манекенщицей, то как сошла с подиума (дорожки, по которой они шагают) у помойки, так больше и не переодевалась и даже не штопала одежду. Ее колготки состояли из дырок с перемычками, юбка чудом держалась и расходилась при каждом шаге, блузка прилипла к коже, под ней не было белья.

Верка обогнала бомжиху, пробежав по краю асфальта. Даже под дождем она почувствовала тяжелый запах, можно сказать, вонь.

Потом не удержалась и оглянулась.

Она ожидала увидеть красную, распухшую рожу — у всех таких бомжих красные, распухшие рожи. А эта была смертельно бледной, даже голуболицей, как будто из нее высосали всю кровь. А глаза у нее были неживые. Они двигались, даже уставились на Верку, но потом взгляд равнодушно ушел в сторону.

И Верка сразу поняла, что длинноногая — не бомжиха, что она не пьет и не бродит от помойки к помойке. Она больна, может быть, даже сбежала из какой-то очень секретной психбольницы.

И тут же Верка сама себя оборвала. Нет на свете такой больницы, где больным выдают рваное тряпье и в таком виде отпускают на волю.

Женщина шла не спеша, но как-то по-военному, твердо ставя ногу.

Верка поспешила дальше.

Ей хотелось снова обернуться, но она не стала. Сдержалась.

По старому, выщербленному, в трещинах и ямах асфальту Верка пошла быстрее. Она почти бежала, потому что до электрички оставалось всего ничего. Она даже услышала, как электричка гуднула на предыдущей станции — там поезд не останавливался и поэтому гудел. Значит, через четыре минуты электричка будет уже здесь, а надо еще перебежать пути, влезть в торце на вторую платформу, добежать до кассы и купить билет. Конечно, билет можно и не покупать, но Верка уже две недели не покупала билетов и чутьем понимала, что сегодня будут контролеры. В Москве поставили турникеты, а на маленьких станциях не поставишь, поэтому контролеры все равно ходят.

Верка добежала до края платформы. Она ей была по грудь, а доску, чтобы подниматься на платформу, снова сломали и унесли. Верка поставила сумку наверх, положила рядом зонтик и подтянулась, но сорвалась. Хорошо еще, какой-то мужик на платформе увидел ее и протянул руку, помог подняться.

Бывают все же нормальные люди.

Верка вскарабкалась на платформу, вытерла ладони о джинсы.

Мужчина, который ей помог, был невысокого роста, скорее полный, чем худой, в маленьких, старомодных (или, наоборот, очень модных) очках. На нем был длинный плащ с подложенными плечами и синяя шляпа. Теперь мало кто носит шляпы. Но мужчине шляпа помогала обойтись без зонтика.