Зоя Платоновна гордилась своей зрительной памятью. Поэтому она мысленно представила себе, как лучше пройти к вокзалу, и поняла, что, если свернет направо в переулок, то как раз окажется на той улице, которая приведет ее к цели.

Переулок был узким, яблони выглядывали из-за высоких заборов, домики в три-четыре окна казались в темноте одинаковыми, за стеклами на подоконниках стояли горшки с пышными, яркими, будто бумажными цветами. Надо вернуться сюда днем, подумала Зоя Платоновна. «Мещанский уют», сказала как-то об этих цветах Таня, ее дочка, это было лет десять назад, они вместе поехали из Ленинграда в Москву пароходом. В Вознесенье, на южном берегу Онежского озера, стояла светлая ночь, деревянные тротуары уютно скрипели под ногами, и цветы показались Зое Платоновне сказочными своей яркой пышностью, подчеркивающей покой этого пастельного мира. Без таких цветов трудно оценить нежность серебряных домов, кремовой полоски зари, оловянной озерной глади. А вот Татьяна ни черта не поняла. Она не смогла оторваться от стереотипа — «мещанский уют» — надо же так сказать! Мещанство не знает уюта. Оно накапливает вещи. Уют — вещь наследственная, естественная. Тогда Татьяне было двадцать лет, еще простительно. А интересно, чтобы она сказала сейчас? С тех пор они никуда вместе не ездили, некогда было. Выйдя на пенсию, Зоя Платоновна оказалась очень занятым человеком. Старое увлечение — фотография — превратилось, оставаясь удовольствием, в источник заработка. Газетам и журналам всегда нужны скромные фоторепортеры, которые согласны слетать или съездить на три дня в Тмутаракань, чтобы снять сюжет о передовой доярке или новой школе, сюжет, от которого воротит нос их штатный мэтр.

Переулок оказался длинным, давно должна была появиться улица, но впереди была та же темнота, так же изредка возникали неяркие театральные фонари. В самом же деле переулок был освещен не ими, а светом из окон.

Из-за забора, будто из черной бездонной ямы, несмело тявкнула собака, другие — сколько их тут таилось под заборами — словно ждали сигнала, принялись перекликаться, недобро отзываться о Зое Платоновне, что было нечестно, потому что они ее никогда раньше не видели и не представляли, хороший она человек или никуда не годный.

Перекрывая собачий хор, впереди хлопнула калитка, кто-то выбежал на улицу. Застучали шаги. Калитка тут же хлопнула снова, и раздался крик:

— Стой! Убью!

Первые шаги, мелкие, дробные, прервались, замерли- видно, убегавший затаился у забора. Вторые шаги, тяжелее, злее, упорнее, простучав по тротуару, затоптались на месте.

— Ты где? — спросил преследователь.

Тишина в ответ. Тишина полная, потому что собаки так же одновременно как начали, так и замолчали, прислушиваясь к ночной драме. И Зоя Платоновна непроизвольно замерла — в темноте при опасности все живое старается замереть, исчезнуть. Это закон леса, и Зоя Платоновна подчинилась ему инстинктивно.

Ты не прячься, не прячься! — раздался вновь угрожающий голос. — Я тебя из-под земли достану. Угляжу. Убью. Знаю, что ты здесь скрываешься — куда ты убежишь, да никуда ты не убежишь! Я тебе срок до какого давал? До сегодня. Ты вернула? Ты не вернула. Нет тебе прощения? Нет тебе прощения.

Голос перешел на разговорные, обыденные интонации. Можно было подумать, что человек разучивает диалог за двух персон.

— Ну где ты? Сколько ждать?

Зое Платоновне показалось, что совсем рядом кто-то испуганно всхлипнул. Она опомнилась. Нелепо стоять так, у забора. Надо идти дальше. Если преследователь начнет искать и найдет ее… ведь совершенно неизвестно, что у него за намерения.

Зоя Платоновна заставила себя сделать шаг, второй, скользнула на мокром листе и еле удержала равновесие. Даже ахнула.

И тут же тяжелые шаги застучали вновь, дыхание, свирепое, частое, звериное, приблизилось и жестокая рука схватила Зою Платоновну за плечо.

— Попалась!

— Уберите руку! — сказала Зоя Платоновна. — Я здесь совершенно ни при чем!

— Нет, не отпущу, — ответил голос и потянул Зою Платоновниу к свету, к фонарю. Хорошо еще, что решил не убивать на месте.

Но до фонаря нападающий ее не довел. Как только стало светло настолько, что можно было разглядеть гладкие седые волосы и четкий профиль Зои Платоновны, пожилой мужчина в пижамных штанах и в майке отпустил ее и спросил:

— Это не ты?

— Я даже не знаю, кого вы имеете в виду, — сказала Зоя Платоновна.

То, что нападающий был в пижамных брюках, ее почему-то успокоило. И перевело таинственное ночное событие на уровень семейной драмы.

— Тогда простите, — сказал мужчина. — И идите дальше.

— Это я и собиралась делать, — сказала Зоя Платоновна. — Не за вами же я бегаю по улицам.

— И я не за вами, — сказал мужчина. — Понимать надо. Но она все равно никуда не денется.

— Денусь, — ответил из темноты высокий голос. — Нормально денусь. Я у мамы жить теперь буду.

— Попробуй только, — ответил мужчина, медленно продвигаясь по направлению к голосу.

— Только не догоняй, — сказал высокий голос. — Я шибче бегаю. Говори оттуда, где бабка стоит.

Мужчина вздохнул и остановился. Гнев его иссяк.

— Вы, конечно, не курящая, — сказал мужчина Зое, которая сама не смогла бы ответить, почему она не уходит.

— «Беломор» у меня, — сказала Зоя Платоновна.

— То, что надо, — сказал мужчина. — Вообще-то я сигареты курю, «Яву», но сейчас как раз настроение под махорку.

Зоя Платоновна тоже закурила. В кустах у забора что-то шевельнулось.

— Чего шуршишь? — спросил мужчина. — Надоело?

— Муравей укусил, — мрачно ответил высокий голос.

— Еще не один укусит, — сказал мужчина. — Зачем слово давала?

— Я ходила к нему, честное слово, ходила, деньги предлагала. А он говорит — все уже сдал на центральный пункт.

— Врет, — сказал мужчина убежденно.

— А может, не врет…

— А на центральный пункт ходила?

— Закрыт он.

— А почему раньше не послушалась?

— Не хватало, сам понимаешь, не хватало.

— А теперь хватает?

— Теперь хватает.

— Вот видишь, бабка, — сказал мужчина Зое Платоновне, — никогда не женись на молодой.

— А что случилось? — спросила Зоя Платоновна.

— А то случилось… стыда не оберешься… Влюбился я. Это еще полбеды.

— Это не беда, а счастье, — заметил голос из кустов. Теперь Зоя Платоновна уже понимала, что голос женский, молодой. — Любовь — это счастье.

— Счастье и стыд, — сказал мужчина, — потому что между нами двадцатилетняя разница.

— Любви все возрасты покорны, — послышался ответ из темноты.

— Если бы ты меня любила.

— Любовь выражается не во вздохах на скамейке и не в прогулках при луне, — сказал женский голос.

— Она в школе отличницей была, — сказал мужчина. — Я сначала даже радовался в беседах с Риммой за ее образованность и начитанность, но она оказалась поверхностной и даже, можно сказать, пустой. Лучше пускай человек всю жизнь читает одну книжку, скажем, «Анну Каренину», вы меня понимаете, читает и переживает и внутренне растет. А это что за фрукт? «Три мушкетера», это шедевр, да? Майор Пронин, это шедевр, да?

— Это все классика, — сказала Римма.

— За эту, простите, классику она всю литературу из дома на макулатуру променяла.

— Только что старое и скучное.

— Собрание сочинений Леонида Андреева — это скучное?

— Читать невозможно. И без переплетов.

— Видите? А журнал «Русский архив» — это что, скучное?

— Умереть можно.

— А первый номер альманаха «Северные цветы», это что?

— И сам не читал! И сам не читал!

— Мои предки это все своими руками собирали, а тебе скучно?

— И «Северные цветы» в макулатуру? — спросила Зоя Платоновна.

— Вот видишь, человек посторонний, пожилой, а ты ее тоже буквально в сердце поразила.

— Мне на три тома надо было вес набрать, — сказала из кустов Римма. — Ив том числе «Граф Монте-Кристо». А если не успеешь, в магазине кончатся.

— Леонид Андреев в магазине сто лет назад кончился! — взревел мужчина. — Дай, бабка, еще папироску, а то у меня инфаркт случится.